— Понятно, — сказал Полупятов. — А я думаю: с какой стати нам выть? Мы что, волки позорные?

— Ты за столом ешь побольше, а думай поменьше, — сказала ему матушка.

— Вы мне, Наталья Константиновна, слишком много выти наклали, — отвечал бывший зэк, легонько отталкивая от себя тарелку. — Сами знаете — в меня не лезет, сами знаете — без чего.

— Прямо-таки строка из блатной песни получилась, — заметил отец Николай.

Чижов ел, понимая, какое предстоит выдержать испытание — съесть всё, что предложит матушка, дабы не обидеть её. Он постарался побыстрее, не глядя, заглотить грибы и капусту и едва не поплатился за свою быстроту.

— Ох, молодец какой Вася! — похвалила его Наталья Константиновна. — Ещё сыпануть грибков с капусткой?

— Нет, — испуганно заморгал глазами историк. — Теперь бы горяченького.

— Что ж не остался на Пасху там? — спросил отец Николай у Вячеслава.

— Людей много, захотелось сюда возвратиться, вам в помощь, — отвечал тот. — Матушка, если можно, я холодные закуски доедать не буду. Вы мне борщеца тоже налейте сразу, если можно.

«Вот гад!» — так и подумалось грешным делом Чижову. Да и как не подумается, если ты, давясь, всё доедаешь ради уважения к хозяйке, а этот показной христианин только клюнул того сего и отставил — не заправилось. Полупятову можно простить, в него не лезет. Сами знаем — без чего. К тому же он их всех минувшей ночью от смерти спас. А этот!.. Отец Николай вон доедает.

— А что это, отче, у вас с головой? Только сейчас заметил, — сказал Вячеслав, вслед за Чижовым получая из рук матушки полную тарелку дымящегося постного борща.

— Деньги, — ответил отец Николай.

— Какие деньги? — не понял Вячеслав.

— Ну что ты, не помнишь в «Бриллиантовой руке»? — сказал батюшка, отставляя свою чистую тарелку. — «Что у вас с головой?» — «Деньги». — «Семён Семёныч!» Ну, когда он деньги, Никулин, под кепку подсунул. Не помнишь?

— Я эти все сионистские фильмы давно сам куда подальше засунул, — сурово отвечал Вячеслав. — А то вы не знаете, что Никулин один из главных сионистов. Знать надо такие вещи, отче Николае. Господи, благослови! — Он перекрестился, прежде чем удовлетворить свой рот первой ложкой борща.

— Каюсь, — вздохнул отец Николай. — Ноя, признаться, ничего сионистского в этих фильмах не вижу. Хорошее кино.

— Кино хорошим не бывает, — возразил Вячеслав. — А вы, я знаю, даже телевизор в доме держите. Разве можно?

— Церковь покуда телевизор не запретила, — виновато вздохнул ещё раз отец Николай. — Спасибо, Наташа, — поблагодарил он жену, принимая из её рук тарелку с борщом. — Чесночку бы нам ещё.

— Церковь с таких сельских батюшек начинается, — спорил Вячеслав. — Вы — прежде всего Церковь.

— Вот уж нет! — рассердился отец Николай. — Церковь это, прежде всего, верховный иерарх! В Церкви-то ещё, слава Богу, демократия не наступила, и сохраняется строгая иерархическая дисциплина.

Чижов пытался расколоть кусок картофелины в своём борще, поглядывая то на Вячеслава, то на батюшку, то на Полупятова. Первый был строг и обличителен, второй — пока ещё виноват, но уже закипал, а третий горестно поедал борщ без ничего.

— А нас вчера... — нетерпеливо начала было Наталья Константиновна, но отец Николай сердито одёрнул её:

— Ладно, помалкивай! Не за обедом такие вещи рассказываются.

— Почему же за обедом нельзя? — обиженно заморгала глазками хозяюшка. — Ты, отец Николай, скажешь тоже!..

— Не встревай в разговоры, — уже ласковым тоном дал отступного батюшка. — За чеснок спасибо. И вот ещё... — Он замялся, лукаво посмотрел на Чижова и договорил что хотел: — Побелить бы, матушка. Усталые силы хоть немного подбодрить. Простит меня Бог ради вчерашнего страстотерпения. Принеси, будь ласточкой.

— А я ничего не возражаю, — сказала Наталья Константиновна и отправилась за заказом.

— Видишь, — наклонившись с улыбкой к Чижову, сказал отец Николай, — какое я заветное слово придумал, помятуя об её украинском происхождении? «Будь ласка» по-украински значит «будь добра», а я сделал такой русско-украинский гибрид: «будь ласточкой». Видишь, несёт.

Наталья Константиновна внесла поллитровую банку козьего молока и плеснула отцу Николаю в борщ три столовых ложки. При виде такого неслыханного безобразия и кощунства Вячеслав раскрыл рот и даже отложил от себя свою ложку.

— Как это понимать, отец Николай? — от удивления и негодования он даже забыл про звательный падеж.

— Так уж и понимай, — сказал отец Николай. — Ты вон каждую ложку крестишь и каждому огурцу кланяешься, а я, грешник, в последний день Великого поста борщ молоком заправляю.

— Да, в общем-то, небеса не разверзнутся, конечно... — выдавил из себя, как из тюбика, строго постящийся гость. Он вздохнул, покачал головой, вернул ложку и стал доедать борщ.

— Ещё кому-нибудь побелить? — спросила матушка простодушно.

— Спасибо, Наталья Константиновна, я уже почти доел, — пробормотал Чижов и устыдился того, что не проявил солидарности с отцом Николаем. Но, с другой стороны, у него ведь не было потребности белить борщ, который, бели не бели, вряд ли сделается вкуснее. И всё же надо было хотя бы ложечку дозволить, а то получалось, что он заодно с Вячеславом. Но, с другой стороны, и пост ведь не отменила Церковь, как не отменила и телевизор... В таких путаных раздумьях он всё же одолел второй этап обеденных мучений, а от третьего хотел храбро отказаться, да не смог. Матушка сказала:

— И без разговоров. Откуда силы-то возьмутся?

— Силы должны от Господа посылаться, — заметил Вячеслав, сам, однако, не отказываясь от гороховой каши.

Попробовав вермишель с грибной подливой, Чижов горестно пожалел, что тоже не заказал себе гороховую кашу.

— Чего ж ты ешь тогда? — спросил Полупятов у Вячеслава. — Не ел бы, коли тебя Бог питает.

— А я и не утверждаю, что я святее всех, — отвечал Вячеслав. — Такой же в точности грешник, как и все остальные, а в прошлом и вовсе на дне лежал, только в последние годы со дна стал выкарабкиваться. Но хотелось бы дойти до такого совершенства, чтобы и не есть вовсе, а только Божьим словом выть свою потчевать.

— Да нет такого слова! — возмутился отец Николай. — Что за выть такая? Никогда не попадалось мне в старославянском.

— Как нет! Есть, — возразил гость твёрдо и уверенно.

— Наташ, принеси словарь Даля, будь ласточкой.

Доставленный матушкой словарь, увы, сулил посрамление не Вячеславу, а отцу Николаю. «Выть» в значении «позыв на еду, алчба, аппетит, голод, охота есть» там действительно имелась. Потерпев сокрушительное поражение и как постник, и как знаток русского языка, батюшка поднялся из-за стола, провозгласил благодарственные молитвы и чай отправился пить отдельно в свою комнату, приказав на прощанье:

— Вячеславу и Василию два часа перед баней поспать, а Алексею топить баню.

— Топится уже вовсю, отец Николай, — отрапортовал Полупятов.

— Следить, чтобы натоплена была, как подобает. Чтобы Христово Воскресение чистым телом встречать, не токмо чистой душой.

— Мы, матушка, тоже пойдём в гостевую чай пить, — сказал Чижов. — Спасибо за необычайно вкусный обед.

— Без этого самого обед — всё равно что его и нет, — молвил Полупятов, видимо, вознамерившись стать местным сочинителем прибауток на определённую тему.

— Завтра будет это самое, потерпи, Лёша, — взмолилась матушка. — Не пей уж до праздника и не ходи никуда, ни в какие «Девчата», за баней следи, да в храме печку топи, — чтоб тепло было. Ночи-то ещё холодные.

Чижов не собирался пить чай в гостевой избе, он просто прекрасно помнил, каковы у матушки чаи. Выйдя из дому вместе с Вячеславом, он подивился на его пальто — погода стояла довольно тёплая, конец апреля, солнышко. Но потом смекнул, что Вячеслав, должно быть, сильно воздерживался весь пост, оттого и зябко ему. Батюшка ведь про него, кажется, сообщал, что он вообще не вкушал пищи с самого начала Великого поста.

— Вячеслав, — обратился Чижов к нему, направляясь к гостевой избе, — это про вас отец Николай рассказывал, что вы так строго поститесь?