Посмотрев на кровать Полупятова, Чижов увидел, что там пусто. Кудеяр уже удрал куда-то, оставив после себя лишь запах. Затем вспомнилось, что уже не надо читать поутру последование к таинству Причащения — отец Николай сказал вчера на прощанье: «Завтра утром последование можешь не читать, я освобождаю тебя. Лучше поспи, голубчик, покуда я тебя не разбужу».

Солнце уже вовсю сияло в комнате батюшкиного гостевого дома, а часы показывали девять. Одевшись, умывшись и причесавшись, Чижов отправился узнать, как там сам батюшка, не приболел ли после вчерашних страданий. Но выяснилось, что отец Николай уже на ногах и отправился в храм.

— А со мной что происходит, сама не пойму, — говорила матушка Наталья Константиновна бодрым и весёлым голосом — Во всей мне какая-то силёнка появилась, будто к нам вчера не грабители, а необычайные доктора приходили. Или Ангелы. Я вот как это объясняю, Вася: Ангелы Хранители этих негодяев не с ними ушли, а при нас остались. Плюнули на них: «Раз вы, гады такие, способны старого священника ограбить, так и оставайтесь без нас». Потому-то я сегодня такая бодрая. И отец Николай бодрый. Ему один дополнительный Ангел Хранитель достался, а мне другой. Как ты думаешь, Вася, я права?

— Думаю, матушка, отец Николай не поддержал бы подобных рассуждений, — рассмеялся Чижов весело, получив новую порцию матушкиных мудрствований, которые всегда сердили отца Николая и смешили его духовного сына.

— Ну, он-то да, а ты как считаешь?

— Считаю, что Ангелы Хранители не футболисты, чтобы перебегать из одной команды в другую, где получше. Им до конца жизни своих подопечных приходится при них находиться. Хоть и горько, а надо терпеть. Думаю, даже при Чикатилло до последней минуты Ангел Хранитель находился, хоть и намучился тот Ангел, как ни один другой, видя, что вытворяет его подопечный.

— Ох, не знаю я, — покачала головой матушка. — Мне кажется, что некоторые люди от того такие, что от них Ангел Хранитель отрёкся за их злодеяния. Неужто и за Гитлером до последнего издыхания святой Адольф ходил?

— Насчёт Гитлера не скажу, — пожал плечами Василий.

Сие любопрение об Ангелах Хранителях происходило в избе, в которую вскоре вошёл Полупятов. Вид у него был скорбный и задумчивый.

— Закопал? — спросила матушка.

— Отдал последние почести, — с тяжким вздохом отвечал тот.

Услыхав такие слова, матушка села и вдруг расплакалась:

— Ой! Хорошие собачки были!

— Нам с батюшкой Остап Бендер особенно нравился, — снова вздохнул Полупятов, и видно было, что ему тоже хочется всплакнуть, а ещё больше — выпить. — Льнущий был пёс. Хитроглазый. Сколько раз провожал меня до «Девчат». Придём вместе, тут у меня своя дорога, а у него — своя, по своим любовницам вислоухим. Я их при дороге и закопал, на видном месте, чтоб, когда идёшь, вспомнить можно, что были такие Остап Бендер и Ночка. А мне бы граммульку, мама Наташа? Пока батя в храме. А? А то сердце лопается от горя. Где ещё теперь таких собачек сыщешь!

— Пойдём уж, — утёрла заплаканное лицо платочком Наталья Константиновна. — Остограммлю. Вася, ты уж нас не выдавай отцу Николаю, ладно?

— Чижик-то? — крякнул Полупятов. — Он не выдаст. Свой парень.

И поплёлся следом за матушкой в её тайники.

Василий Васильевич усмехнулся тому, что Полупятов разжаловал его фамилию до Чижика. Имел право — ведь это Полупятов спас Чижова, а не Чижов — Полупятова. И всё-таки такое панибратство со стороны бывшего зэка и выпивохи кольнуло чижовское самолюбие. Он почесал затылок, перекрестился на образа и отправился из дому в храм. Проходя через кладбище, оглянулся на избу — и тут всего его сотрясло, когда он живо представил себе на её месте обугленное пепелище, где среди дымящихся головешек дотлевает его молодой труп.

— Спаси, Господи, и помилуй раба Твоего Алексея и даждь, Господи, ему здравия духовного и телесного и мирная Твоя и премирная благая! — взмолился Василий Васильевич о бывшем зэке и выпивохе.

В храме ещё только начиналось богослужение. Отец Николай расставлял утварь и раскладывал книги; одна из старушек, Марья, затепливала лампадки, другая, Прасковья, читала Шестопсалмие, колупаясь и путаясь в старославянском. Чижов поспешил подменить её. Читая, краем глаза заметил, как отец Николай приветливо ему улыбается, благодаря, что он сам проснулся и пришёл.

Службу служили долго, по полному чину, с наслаждением. Отец Николай — за себя и за дьякона, а Василий — за всех остальных. Когда покидали храм, у него немного кружилось в голове, но на сердце было отрадно, душа наполнялась сил, а вместе с ней подтягивалось и тело. И обидно было до слёз, что жены нет рядом, что всё опять придётся ей только рассказывать.

К последнему великопостному обеду матушка Наталья Константиновна премного расстаралась: на закуску выставила и солёные грибочки, и квашеную капустку, и салат из редьки с морковью и укропом, и даже грузинское лобио; на первое — постный борщ; а на второе — вермишель под грибным соусом, а желающим — гороховую кашу. Одно только плохо — есть всё это не представлялось возможным из-за необычайно плохого качества матушкиной кухни. Солёные грибы отдавали ржавчиной, капуста — хозяйственным мылом, в салате из редьки с морковью оказалось много уксуса, и даже лобио по вкусу напоминало скорее пюре из свежевырытой глины, нежели блюдо из фасоли; в борще обитали столь крупные и осклизлые картофелины, что лишь они вмиг отпугивали едока; а уж о слипшейся и почему-то холодной вермишели под подозрительно красным грибным соусом и говорить не приходится. Отец Николай однажды объяснял кулинарные способности своей жены так: ястие — один из главных соблазнов, а Наталье Бог дал создавать блюда снаружи привлекательные и аппетитные, но вкусом своим напоминающие о тщетности земных удовольствий.

— Мой вам наказ, — сказала матушка строго, — поешьте как можно больше, потому что перед самой службой только чаю попьёте.

Отец Николай прочёл молитвы, положенные перед вкушением пищи, и, как только сели за стол — он с матушкой, Чижов и на удивление доселе трезвый Полупятов, — объявился ещё один гость. Это был человек среднего роста, сутулый и тощий, строго постящегося вида, с длинными и неопрятными волосами, с бородой, продырявленной щербатым ртом. Войдя, гость громогласно объявил:

— Мир дому сему! С благодатию Господней да вкушати рабам Божиим ястия и питие. Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас. Отче наш, Иже еси на Небесех... — при этом он крестился, больно ударяя себя троеперстием, аки клювом. Совершив все обряды под наблюдением собравшихся пообедать, он, наконец, поклонился батюшке. — Здравствуйте, отче Николае! Примете ли ещё одного гостя, яко клас пшеничный, или прогоните, яко плевел?

— Будет тебе, Вячеслав, — с досадой улыбнулся отец Николай. — Раздевайся да проходи, да садись с нами чем Бог послал.

— Премного благодарен, отче, спасибо, что привечаете.

Покуда новоявленный снимал с себя пальто, батюшка успел шепнуть Чижову:

— Это тот самый, про которого я тебе говорил вчера. Которому у меня не занравилось.

— Здравствуйте всем, — сказал новоявленный, подходя к столу и вновь и вновь осеняя себя жестокими крестными знамениями, низко кланяясь иконам. Вдруг он замер и стал тихо шептать молитвы, лицо при этом у него обрело такое выражение, будто его кто-то незримый крепко сжимал сильными пальцами.

— Накладывай, матушка, — приказал отец Николай, видя, что Наталья Константиновна замешкалась — приступать ли к трапезе или дождаться, когда Вячеслав сядет за стол. Тарелки наполнились грибами и капустой. Тут новоявленный в последний раз осенил себя крестным знамением, низко поклонился и сел со словами: — Приятной всем выти.

— Зачем выть? — удивился Полупятов.

— Не выть, а выти, — пояснил Вячеслав. — Так по-русски «аппетит». А жить надо по-русски, не употребляя иноземных выражений. А то — аппетит... По-русски же будет: выть. Старинное хорошее слово, ёмкое и глубокое. Допустим: «На меня такая выть напала!» Это значит — есть ужасно захотелось. Красиво, ничего не скажешь — нет русского языка краше.