Эти мысли растопили своим теплом мое холодное напряжение.

– Тогда договорились. Ну ладно Зин, мне надо работать. До вечера, значит?

– До вечера, Вась. Пока.

***

– Стоп, актеры! – взревел своим высоким, с визжащими интонациями, голосом Леопольд Владленский, с гримасой отчаяния поворачивая голову в мою сторону. – Эй, в чем дело, там, за роялем? Куда делась музыка? Господи, я и так работаю со стадом бесчувственных обрубков, неужели так трудно просто играть, просто играть и не останавливаться? Они же в первый раз за сегодня выдавили из себя подобие актерского мастерства, неужели мне еще и за пианистом следить надо? – сокрушался Лео, подходя ко мне и взирая своими подведенными черным карандашом светлыми глазами, пышущими гневом. – Шелест? – внезапно застыл он, – ты что, ревешь? – спросил с какой-то беспомощностью, смешанной с частицей искреннего удивления. – Что случилось?

– Довел девочку своим ором, – донеслось мужское фырканье со сцены.

– Лео у нас и трупа заставит рыдать, так орать два часа к ряду, – согласился насмешливый низкий женский голосок.

– Ах вы свиньи неблагодарные! – взревел молодой мужчина, быстро меняя выражение удивления на гнев и переводя глаза на парочку, застывшую прямо над ним на сцене. – Я из вас этим ором актеров настоящих леплю, душу свою вкладываю, нервы к дьяволу послал, а вы как были чурбанами неотесанными, так и остались! Своей игрой паршивой вы ее довели, вот она и ревет, скажите спасибо, что за сердце не хватается, волосы, как я не дерет, и спокойно вам тут по сотне раз одно и то же тринькает!

– Осади, Люйфтойфель, мы-то каким боком до нее! – возмущается парень со сцены.

– Нет, ну какой пассаж, – язвительно цокает Лео. – Ты бы мне такое красноречие и поэтичную гневную морду в спектакле выдавал лучше. Может быть и орать бы не пришлось тогда!

– Вы как склочное бабье, – встревает неожиданно спокойный, низкий с хрипотцой мужской голос в перебранку. Говорит мужчина, прислонившийся к декорации в виде большого желтого солнца, потрепанного, в светло-синих пятнах краски. Он смотрит на ругающихся хмуро, даже строго, а выглядит и того смурнее в черном свитере и темных брюках, с повязанной на голове банданой. – Только толку-то от ваших склок… Пожалейте девочку, и так видно, что ели сдерживается, – он многозначительно смотрит на меня, а я лишь шмыгаю носом и отвожу отстраненный взгляд, не в силах скрыть два беззвучных ручейка, текущих по моим щекам. Он прав, я сдерживаю рыдания огромной силой воли и осознанием того, что окружена людьми. Но уже то, что я сорвалась во время работы, говорит о том, что всё гораздо хуже, чем выглядит со стороны. Лео очень хочет ответить хмурому мужчине, но потом снова утыкает в меня свой взгляд, и весь его гнев сходит на нет, опускаясь до недовольного бурчания:

– Ладно… Заканчиваем на сегодня, – народ под негромкий радостный гомон уходит со сцены, и даже тот факт, что избавлением их от еще как минимум получасовых мучений с Лео, неожиданно послужила плачущая пианистка, не особо кого-то печалит. А я рада отсутствию сочувственных взглядов и, особенно, жалостно-утешающих фразочек, после которых, если судить по моему опыту, становится только хуже. – Шелест, – напоследок обращается ко мне Лео, – тебе нужна помощь? – спрашивает он с некоторой долей участия и заботы – несвойственных для него чувств, по крайне мере в стенах этого здания. Я всё также молчу и отрицательно качаю головой, а он рассеянно теребит свои длинноватые волосы, вздыхает и, уже уходя, бросает мне:

– Не сиди тут до ночи, иди лучше выспись.

Последним из зала уходит хмурый мужчина, окидывая меня проницательным взглядом. Нет, он не станет подходить и утешать меня, потому что знает, что мне это не понравится. Я предпочту холодную пустоту, звенящее одиночество и тишину любым, даже самым теплым, объятиям и словам.

Едва я остаюсь одна, как голова непроизвольно опускается вниз, а из горла вырываются сдавленные рыдания. Нет, я не плакса и не нюня, а то, что я затворница и близко не делает меня желеподобной размазней. Сильные личности могут скрываться и за слабыми с виду оболочками, пусть даже их с ног до головы обклеят яркими ярлыками стереотипов. Но кем бы ты ни был, ломать тебя по жизни будут с одинаковым упорством одни и те же события. Мои руки опускаются на пюпитр и быстрым движением складывают его. Я отодвигаю ноты в сторону и кладу голову на их место, закрывая ее следом руками. То, что я осталась одна, не совсем правда – я осталась с единственным поверенным всех моих сокровенных жизненных тайн, моей самой большой любовью и болью одновременно.

Только этот черный, блестящий, молчаливый, пока не коснешься его руками, заставив зазвучать, механизм знает меня настоящую.

Я касаюсь ноты ми в нижнем регистре. Она отзывается мрачным стоном, болью, отражением моего нутра. Я с завидным упорством жму на клавишу, превращая ее однообразное, но наполненное внутренним движением соло в лейттему черной полосы моей жизни. И под этот мрачный аккомпанемент в голове проносятся события последних двух дней.

– Зина…

– Вася! – я тороплюсь обнять парня, едва переступаю порог квартиры. И когда отстраняюсь, сразу понимаю – по телефону мне не показалось, парень мрачный и напряженный. Что-то точно произошло.

В глаза бросается закрытая дверь в его комнату. Он никогда раньше ее не закрывал. Мнительность – это глупо и неуважительно, как по мне. Вопрос в лоб – честнее тысячи надуманных нелепых доводов. Так почему же я молчу? Внутри у меня тревожные мысли-пауки плетут свои липкие паутины, в которых я запутываюсь помимо воли. И пока он ведет меня на кухню, всё кошусь на позолоченную ручку.

– Надо поговорить, – садится напротив меня парень.

– Вась…

– Я отца нашел, Зин.

– Что? – удивляюсь я. Кому, как не мне знать, что Вася остался сиротой в десять лет, когда его мама умерла от рака. А до этого она воспитывала его одна, ни словом ни намеком не упоминая еще одно задействованное в появлении на свет ребенка лицо. На вопросы отмахивалась, когда конючил сердилась. Ну а потом, собственно, спрашивать стало не у кого…

– Ага, сам удивился не меньше твоего, – его губы трогает улыбка. – Там история такая запутанная, всё случайно, конечно, обнаружилось, но если вкратце, то я около полутора месяцев назад обнаружил пятнышки на коже. Красные, вздутые, чесались, жить не давали. В больницу обратился, там быстро анализы провели, выяснили, что у меня аллергия на арахис, который я как раз недавно в перерывах щелкал вместо семечек. На орехи у меня теперь табу, естественно, но это всё фигня. Я там, когда забирал рекомендации у доктора, оказался в гуще жуткой суматохи. У них персону важную какую-то привезли с тяжелой травмой. Переливание требовалось. Группа первая, резус отрицательный, а это, ты знаешь, что если переливать, то только ее же… Ну а у меня как раз первая отрицательная. Я не жлоб, мне крови не жалко, вот я и предложил помощь. Человека спасли, а я со спокойной душой отправился себе дальше жить. Да только не ожидал, что через неделю ко мне чуть ли не «великое посольство» нагрянет! Пришли, стоят все важные, в костюмах, говорят, что босс меня видеть хочет, а кто у нас есть «босс» не говорят. Повезли меня куда-то, а когда на месте оказались, я даже от неожиданности дар речи потерял, такие там хоромы, Зин! Мрамор, позолота, картины на стенах и черт знает, что еще… Бабками большими за версту несло. Я напрягся, естественно, вдруг какой акуле дорогу перешел, подумал, подумал, но так ничего и не вспомнил. А потом меня к боссу привели. И знаешь, кто это был?

– Кто?

– Борис Демидов!

– Шутишь?

– Какое там… Сидит, смотрит на меня с прищуром, оценивает, садись, говорит, разговор есть. Я и сел, не понимая, что от меня этому кадру надо. Я конечно в бизнесе давно плаваю, но не того полета, чтобы сам Демидов со мной дела водил, все же знают, что он чуть ли не половиной города владеет, а тех, кто владеет второй половиной, под колпаком держит…