«Чужая женщина, чужая…» Чужая женщина, чужая. Я знаю – это грех, Но даже это зная, Её одну из всех Пометило мне сердце, Как храм – пригорок и тропу К нему, когда поверите В причастность и участие, Хотя бы на свечу. Надеюсь, что простится мне — Грех утаённый, он – прощённый Наполовину грех уже. Одна мечта, не бо́ле, Хотя и тяжело, Давно я ею болен, Не скажет ничего При встречи взгляд. И трепет Рука не выдаст свой, Слова не канут в лепет. Натянутой струной Не пробежит волненье. Тонко Не встанет в сердце крик. Чужая женщина и только, Я к этому уже почти привык. Грех утаённый, он – прощённый Наполовину грех уже. Судьбой печальной освящённый, Дороже святости он мне. Одна мечта, не бо́ле, Но как прекрасно жить, Осознавая, что ты болен И нет лекарства это излечить… «Отговори меня, отговори…»
Отговори меня, отговори, О, гордость, встань преградою, К ней не позволь опять идти — Тебя прошу, молю и ратую. Какую хочешь клятву дам, Исполню все желания. Как прах, паду к ногам — Лишь запрети свидание. Манит звездой, тропинкой вяжется. Надежда шепчет: не спеши, А то до рук отважится Изломом долгим на груди. О, это тихое молчание — Свечами озарённый храм, И птиц осенних сострадание — Уже о тех, не долетевших к нам. Работа спорится усердная — Ни узелка уже, одна лишь нить Ведёт из лабиринта медленно, Но твёрдо, чтобы быть Опять под светом правила, Отделанного в тон: Что было, не было – оставлено, Как прицепной вагон. И не уверен уже прежнею Уверенностью я — Вновь помню тебя нежною, Но более – любя. «Тревожит бессонница, и маета…» Тревожит бессонница, и маета Шубой лохматою ластится, А прикоснёшься – игра: Тёплой и нежной лишь кажется. Руки мои тяжелы, Словно гири пудовые. Глаза – как развалы тоски, Что на угли легли раскалённые. Вот и любуйся теперь Этим ты, милая, Жизнь моя – зверь, Жизнь – опостылая. Дымкой ещё не успевшее Стать, но уже тяжело Мутнеет стекло запотевшее, Как свеча, когда далеко. У окна – ожидание И надежды – тепло, Но клубами дымится дыхание, Всё мутнее, мутнее стекло. Не идёшь ты, красивая, Нет тебе дела о том, Что рука обессилена, И сердце, как колокол – в стон. А ты где-нибудь улыбаешься, Держишь в ладонях бокал И, глоточек отпив, убираешься В свой синеглазый обман. Тот, другой, он узнает И не легче, чем я, Как бессонница то завывает, То убирает в две тучи глаза. Чтобы синие снова увидеть, Сквозь ресницы опять заглянуть, Не желая обмана предвидеть, Но тонуть в них, тонуть в них, тонуть… И это, наверное, правильно, Чем же ещё создавать Храм, не покинутый, вправленный В грудь, чтобы глубже дышать. «Не устоял, взят приступом…» Не устоял, взят приступом Был мой последний бастион — Эта холодная неискренность, Надменный взгляд напополам с мечом. А ты как будто не заметила — Вполоборота, через плечо Взглянула и пометила Сердце крестиком моё. И всё. Мне нет спасения, На милость отдаюсь твою. Какое будет продолжение — Решать тебе. Я всё приму. Приму безропотно, как данность, Что законам неземным От сотворенья подчинялась И ныне служит только им. «Как птица, на взлёте подбитая…» Как птица, на взлёте подбитая, Небо теряя, к земле — К последней надежде, так, милая, Моё сердце летело к тебе. Изранено, много страдавшее, Потери – рубец на рубце, Оно, так давно не летавшее, Вдруг устремилось к звезде. И грезился в воздухе палевом, В розовом жёлтый восход Предначертанием зарева, Смыслом, что между строк. Душа устремилась о будущем, Взгляд умилялся мечтой, И прошлое стало не рубищем, Но только одеждой простой. Всё это казалось прелюдией, Лишь музыки будущей тон, Не сердцем – предгрудием, Ещё не вступал саксофон. Но музыки нет, не случилось — Клином не выбился клин. Рубец на рубец – получилось Больше ещё на один. Как птица подбитая, падало Сердце моё тяжело В этом воздухе марево-палевом, С отблеском розовым всё. |
