— Ясно, — медленно кивнула я и прикрыла глаза.

Исчезающие струны, гениальный ведь ход! Чтобы работать с такими тонкими материями, нужен недюжинный опыт и талант — потому-то никакого распространения заклинания на совсем тоненьких струнах не получили: в городе было не так уж и много магов, зато огромное распространение получили свитки с нарисованными плетениями на специальной бумаге. Ими мог воспользоваться любой человек, хоть с даром, хоть без. Но свитки — одноразовое удовольствие, и их производство не должно отнимать много времени, чтобы мастера успевали обеспечивать всех желающих: ведь от свитков зависит и сохранность городских запасов воды и пищи, спокойные волны в гавани и зелень садов.

Как следствие, на свитки наносились самые простые и безыскусные плетения. Ведь куда проще вычертить на свитке пять-шесть жирных линий, чем кропотливо отрисовывать несколько десятков тонких — с тем же результатом на выходе. На такие ухищрения разменивались разве что умудренные опытом гильдейские старцы, которым накопленное за жизнь богатство позволяло заниматься творчеством, а не тратить дни на рутину…

Или вот придворные маги, которые и без рутинных обязанностей были обеспечены всем необходимым. Кроме свободы.

— Я не расстроил тебя, ас-сайида Мади? — осторожно уточнил Камаль.

— Ты меня только что мутной назвал, — брякнула я.

Рашед, наверное, посмеялся бы. И подтвердил еще разок, что таких мутных девиц сроду не видывал.

Камаль только укоризненно покачал головой, отказываясь смеяться над своим специфическим красноречием.

— Решение идти через Тарик Альтиджару расстроило тебя? — переформулировал он.

Я умилилась этой незамутненной простоте и не стала ничего отрицать.

— Расстроило. Поручение моего господина не терпит отлагательств, от него зависят многие жизни, и я знаю, что сам он на моем месте отказался бы помогать каравану.

Хоть и не столько из-за задержки в пути, сколько из-за риска — но об этом я сказать Камалю не могла.

— Но ты решила помочь, — констатировал он и склонил голову к плечу.

Я развела руками.

— Ко всему прочему, — предельно серьезно изрекла я, — мой дорогой господин и щедрый повелитель проводит свои плодотворные дни и ночи в мраморном дворце на берегу моря. Разумеется, он не думает о тени в ущелье посреди бесконечных песков и не жалеет, что его рабыне напекло голову.

Иначе бы она трижды подумала, прежде чем развешивать словесные кружева перед кочевником. Он-то к каждому слову относился как к золотой монете, которую жаль упускать, и в ответ на мои упражнения в остроумии только констатировал:

— Ты странная.

Я кивнула.

Странная. Потому что нормальная девушка едва ли порадовалась такому определению.

Особенно — из-за того, что не так давно Камаль назвал странным и Рашеда, и сейчас это совпадение отзывалось в груди теплом. Тоже, надо признать, весьма странным.

Раб взывает к рабыне.

арабская пословица

Идти с караваном оказалось куда легче, чем вдвоем.

Бесед со мной, правда, так никто и вел: воспитанные в столичных порядках торговцы и мысли не могли допустить, что можно заговорить с женщиной в отсутствие ее отца или мужа. Да и что с ней обсуждать? Традиции настаивали на строгом разделении обязанностей на домашние и важные, и не всякую девочку брались учить читать, не то что посвящать в тонкости какого-нибудь ремесла.

К тому же я сильно подозревала, что обсуждать со мной политику тайфы или магические свитки все равно никто не рискнул бы. Караваном шли торговцы и их подмастерья, и они не разбирались ни в хитросплетениях столичных интриг, ни в хитросплетениях волшебных.

Зато теперь взгляду было за что зацепиться, и меня перестало постоянно преследовать ощущение, что я бесцельно сижу на неподвижном ящере в самом сердце раскаленных песков. Да и человеческая речь под ухом успокаивала: как ни крути, я слишком привыкла к городской жизни, чтобы затяжная тишина не действовала на нервы.

А вот Камаля собравшиеся вокруг люди только раздражали, и он все время норовил вырваться вперед. Его верблюд, не сумевший толком выспаться, хозяйского рвения не одобрял и пытался устроить бойкот — безуспешно, но в конце концов кочевник все-таки позволил ему плестись со скоростью каравана. Я смиренно пристроилась в арьергарде у Камаля и развесила уши.

Торговцы предсказуемо обсуждали цены. Их несказанно радовало и огорчало одновременно, что рабы подорожали, а выбор стал куда более скудным. Подмастерья заговорщически переглядывались, не рискуя встревать: то ли радовались, что их в случае излишней нерадивости не заменят невольниками, то ли их самих успели купить до повышения цен и им казалось, что из-за этого будет проще заработать на вольную грамоту.

Сами рабы плелись в хвосте каравана, скованные за ошейники общей цепью. Их по-своему берегли: надсмотрщик не жалел воды и бдительно следил за состоянием товара, не стесняясь требовать сделать привал, когда кто-то в нестройной цепочке людей начинал спотыкаться от усталости.

Но и долго разлеживаться не позволял, видимо, опасаясь отпора. Из десяти рабов откровенно плох был только один, как ни странно, молодой темноволосый мужчина с большой родинкой на щеке: он дольше всех лежал в лёжку на ночном отдыхе в оазисе, но все равно первым начинал изнывать от монотонной ходьбы по жаре.

Надсмотрщик, тем не менее, не спешил усаживать невольника на одного из верблюдов, предпочитая раз за разом задерживать весь караван; да и Камаль то и дело с подозрением оглядывался назад и неизменно отыскивал глазами проблемного раба. В конце концов я не выдержала и подстегнула молоха, чтобы догнать проводника.

— Что-то не так?

— Бунтарь, — тихо отозвался Камаль и снова оглянулся.

Из любопытства я тоже обернулась, но не заметила ничего нового или подозрительного. Мужчина плелся нога за ногу, бессмысленно уставившись перед собой. На его воспаленную кожу под ошейником было больно смотреть.

— Вот это-то — бунтарь? — я бессознательно коснулась пальцами ткани, обмотанной вокруг шеи.

Следов от ошейника там не было давно, но кожу все равно опалило фантомным жжением.

— Бережёт силы, — прокомментировал Камаль, повернувшись ко мне. — Выжидает. Надеется поднять всех на бунт. Но если не получится, попытается бежать один, когда подойдёт буря.

— Помрет же, — недоверчиво заметила я. — И это будет страшная смерть.

Кочевник небрежно пожал плечами.

— Иным смерть предпочтительнее рабства.

Я озадаченно умолкла, и Камаль отвернулся, видимо, посчитав просветительскую миссию успешно завершенной, — разумеется, рановато.

— Как ты определил? — спросила я и неимоверным усилием воли загнала поглубже насмешливый голос Рашеда, будто наяву шепчущий что-то привычно-мудрое про хороших правителей, которым надлежит знать, что движет его людьми. А то задвижет их куда-нибудь не туда, а правитель потом разбирайся, трать время и силы…

Увы, на сей раз жизненного урока не получилось: звериная проницательность кочевника объяснялась не зоркими наблюдениями и не тренированным чутьем.

— Я его знаю, — рассеянно отозвался Камаль. — Он принадлежал моей матери, но убежал. Недостаточно далеко.

На этот раз я почти развернулась в седле. Раб по-прежнему еле переставлял ноги, но я все же взглянула на него уже иначе.

Мускулистый, высокий, загорелый до черноты. Пожалуй, окажись он в столице, его наверняка прикупил бы чей-нибудь гаремный смотритель: мужчина был староват для евнуха, но ради этакой красоты кто-то мог и рискнуть провести опасную операцию, невзирая на возраст, — просто ради коллекции. Или, в случае сказочного везения, парень мог приглянуться какой-нибудь молодой вдове и даже прожить несколько лет у новой хозяйки, пока семья ее покойного мужа не устанет терпеть этакое приобретение под своей крышей.

Но теперь ему светит горбатиться в поле под Маабом, выманивая у пустыни скудный урожай, или слиться с пустыней воедино.