— Как он погиб? — спросила Дарья вполголоса Галину Петровну, понимавшую, что никуда отсюда княжна не уедет, ревнуя её и в то же время завидуя ей. — Он же был так умён, папа так говорил о нём, что нельзя представить его убитым.

— Скотски, милая княжна, и убили великого человека, уж если царя убили, то что говорить о Колчаке! Предали! Вот и вся беда наша русская, что предать для нас, как чихнуть разочек, милая ты моя княгинюшка, — ответил генерал. А жена подумала: «Зачем он так расшаркивается перед нею?»

— А как вы? — спросила она, обращаясь к бледному лицу Галины Петровны и понимая неуместность такого перехода в разговоре.

— Уедем за границу, вот в степи подадимся, а там нас казаки ждут, с их отрядом и уйдём.

— Что я могу сделать, чем помочь? — запыхавшись от слов своих, спросила Дарья, понимая бессмысленность вопроса, чувствуя боль и колкую отрешённость в груди. — Я согласна поехать с вами.

— Вот и хорошо. Нам ничего не надо, у нас всё есть, Дарьюша, — сказал Кондопыпенко и пригубил принесённый, уже остывший чай.

«Вот и все», — подумала Дарья, как-то подобравшись душою, слабо надеясь, что приглашение встретиться означает и предложение поехать с ними. Стоит лишь согласиться, молча одеться и довериться генералу. Похитайло, отбросив полог, напомнил:

— Господин генерал, уже стемняется. Тут один молочка принёс, мабудь откушаете?

— Ох, сердобольные русские люди! Пусть несут, выпью стаканчик. А как матушка?.. Княжна Дарья, я понимаю, у вас ребёнок, мне сказал прапорщик Карнаухов, но смотрите, мы вас не оставим, было бы ваше на то желание. Тяжело, тяжело, но, знаете, жизнь дороже, с совестью примириться невозможно. И Китай тут недалече, княжна.

— Я боюсь, Алексей Илларионович, что буду вам обузой, а переход такой нелёгкий, — проговорила быстро Дарья, сделав лёгкое движение к выходу. Подъесаул Похитайло просунулся в палатку, поставив на стол ведро молока.

— Понимаю, у вас ребёнок, но смотрите, на всё воля Божья, — генерал протянул руку, давая понять, что свидание окончено и ей пора уходить. Уже стемнело. Дарья подала руку на прощание Галине Петровне и сказала, что ещё не решилась, но, видимо, решится и даст знать завтра. Она ласково улыбнулась, повела глазами по походной палатке и вышла к поджидавшему подъесаулу. Они направились прежним путём, мимо слабо дымящих костров, храпящих лошадей и вповалку лежавших солдатушек и казачков. Она, высокая, стройная, в тяжёлой, расклешенной книзу юбке, в белой батистовой приталенной кофточке и белом платочке, с неслышной лёгкой походкой, многим спросонья казалась призраком в предвечернем тумане. Они скользнули на опушку, и подъесаул, еле поспевая за стремительно летящей молодой княжной, сказал:

— У кто там у вас шибко плохо себя ведёт, так мы можем примирить. Накажемо, накажемо, и ещё раз накажемо.

Дарья с самого начала встречи неожиданно почувствовала скрытную враждебность к этому грузному мужчине, от которого, как и всегда, несло горилкой. Чем больше она смотрела на потное его лицо, на широкие усы, бритую голову, тем больше убеждалась, что многое изменилось, но этот человек, не смогший ничего сделать для победы, остался прежним. Не генерал Кондопыпенко, не верховный правитель, а вот такие, как сопящий рядом с нею подъесаул Похитайло.

— Прошу вас, господин подъесаул, не троньте никого, не стоит вмешиваться в жизнь людей, — сказала она раздражённо и повела плечом. — Вы бы свой боевой пыл, господин подъесаул, отдали бы лучше делу. Россию проиграли. Я никого не виню, ни вас, ни генерала Кондопыпенко, но проиграли Россию вы, он, вы лично. Каждый лично проиграл свою Россию.

Подъесаул остолбенел. Ему ещё никто не говорил таких слов! Он принимал их жестокость, свою вину и тех, кто на самом деле был виноват в поражении в той схватке, которая шла по всей огромной империи не на жизнь, но на смерть, но никто ещё в лицо ему не бросал с такой лёгкостью подобные обвинения.

— Не говори подлючьих слов, — брызнул тяжело словами и покачал головой на толстой шее подъесаул.

— А кто проиграл, как не такие, как вы! — вскинулась Дарья звонким голосом, чувствуя подкатившийся к горлу комок негодования, с лёгкостью выбрасывая слова. — Кто? Вы не смогли, сил не хватило! Да что стоят ваши руки! Что стоят ваши ноги! Что стоят ваши головы! Пу-устые! С вами ехать! Вы Александра Васильевича Колчака не спасли! Вы! Скоты! Сволочи! — она заплакала.

Подъесаул опять остановился как вкопанный, больно задетый за живое жестокими словами, и сказал хмуро, с затаённой угрозой:

— Княгинюшка Дарья Долгорукова, если бы не моя вина перед вами, несдобровать бы!

— Какая вина? — спросила подозрительно она.

— Такая! Что вина! — раздельно, но громко и с нажимом на слово «такая» произнёс подъесаул и замер. — Я не буду вас провожать, сами дойдёте.

— Я-то дойду, а вы дойдёте?

— Да мы-то дойдемо, княжна, не говорите таких слов! Я знаю, кто виноват, кто проиграл всю, всю жизнь, всю гадость нашу. Знаю! Что мог я сделать одын против тысяч? Что? Что?

— А кто же виноват? Царь? Бог? Кто?

Подъесаул с тупой неторопливостью, надсадно дыша не прошедшим гневливым смрадом, чувствуя в налитых тяжёлой ношей силы в руках невероятную дрожь от не прошедшего оторопелого чувства, вызванного жестокой несправедливостью, чуть скосившись станом к княгине, произнёс крамольные слова:

— Не отрекись император Николашка, не проиграли б игры. Поняла? — визгливым срываясь голосом, прокричал он и потыкал ей толстенным пальцем в лицо.

— Выходит, царь виноват? — словно издалека донёсся до Похитайло её голос.

— Да, княгинюшка, выходить, что царь. Его императорское величество! Да будь всё будет проклято кругом, сколь я натырпевся из того. — Он повернулся уходить, но Дарья, до которой с трудом доходил смысл этих кощунственных слов, решительно попридержала его за локоть. У неё от негодования кружилась голова. Она чувствовала, как закачалась под ногами земля от услышанного. Она, считавшая смерть императора Николая Второго самой великой трагедией второго тысячелетия, своей личной скорбью, проплакавшая не одну ночь вместе с матерью, сказавшей, что дьявол одолеет Россию, ибо без императора Россия всё равно как человек без головы, так вот она, впитавшая в себя слёзы и кровь, можно сказать, пролившиеся от святого семейства, чувствовавшая весь тот великий грех, содрогаясь при мысли о происшедшем, она, пережившая так близко гибель царского семейства, как если бы то коснулось её лично, — вдруг слышит святотатственные слова подъесаула. Дарья с неслыханной дерзостью повернула грузного подъесаула к себе и, глядя в его мутноватые в темноте глаза вприщур, лезвием сверкавшие из прорезей сомкнувшихся тяжёлых век, молча, с накопившимся гневом на него и на всю свою страшную жизнь, с силой ударила подъесаула по толстой щеке:

— Сволочь! Мразь! Пусть тебя разразит гром! Святого царя обвинить! — закричала истерично она. — Пусть дьявол околдовал тебя, но ты же христианин, православный! Сволочь! Чтоб твой язык вырвали калёным железом! Поволокли на дыбу и поджарили на жаровне! Я — с вами — ехать? Да пусть меня проклянёт весь народ, пусть мой ребёнок изойдёт кровью! Никогда! Никогда с дьяволами не поеду!!! Не поеду, не поеду! Изыди, дьявол, из тебя! Изыди!

Она упала на траву, чувствуя, как от большого напряжения её покидают силы.

Подъесаул, пятясь грузным телом, перекрестился многажды и бросился бежать прочь с прытью, необыкновенной для своего возраста.

— Ты большевик! — кричала она вдогонку, приподнимаясь на колени и глядя на удалявшуюся в темноте фигуру, и зашлась в плаче. — Свято... свято... Святотатственник! Твоим языком черти движут, твоими руками дьявол водит, твоими мыслями богоотступники мыслят!

Дарья еле добрела домой и долго сидела на завалинке.

Следующий день, судя по яркому солнечному утру, недвижному воздуху, прохладно покоившемуся над землёю, обещал быть жарким, струистым под незаходящим светилом, не имевшим возможности спрятаться на небе, где не видно было ни единого облачка. Рано проснулся ребёнок и принялся кричать, хотя Настасья Ивановна, подстелив ему сухонькую тёплую пелёнку и глядя, как сладко спит Дарьюша, осторожно наказала проснувшемуся мужу, чтобы не шумел. Прямо под окном закукарекал петух, что очень напугало Настасью Ивановну, увидавшую в том дурную примету. Прогнала петуха и принялась доить коровёнку, которая так поддала ведро, что то перевернулось, пролилось молоко.