Дарья пребывала после того покаянного вечера в завихренном состоянии. В ней бурлили противоречивые чувства, желания мыслить глубоко и не думать о жизни вообще, чтобы не свихнуться. Она обещала себе любить Ивана Кобыло, с которым обвенчалась в церкви; в то же время в ней зрело подспудное желание, дьявольское искушение — бросить всё и податься куда глаза глядят. Временами Дарья не знала сама, чего хочет. Пройдя сквозь кошмарные испытания, она желала новых, искупляющих душу молитв, обновляющих тело, ей хотелось молиться, плакать и требовать расследования убийства Дворянчикова.

Дарья как-то попросила мужа сводить её искупаться на озеро в соседнее село. Иван запряг Бурана в лёгкую пролётку, приобретённую им у одного богатого мужичка, и они поехали. В тот вечер всходила луна. Они задержались подле озера надолго. Дарья отправила Ивана в соседний колок, а сама, раздевшись донага, ходила по берегу, затем окунулась в воду, снова ходила, глядя на своё отражение в воде и испытывая от этого странное облегчение. Закинув руки за голову, она, не чувствуя своё тело, желая от лёгкости взлететь над землёю, ощущая налившиеся тяжестью груди, сладкое томление плоти, неожиданно поняла, что взрослая, с ней случилось то, чему можно радоваться в жизни: забеременела. И Дарья с каким-то даже лихим наслаждением небывалого удальства ощутила в себе презрение в жизни, к той — опостылевшей, не нужной никому; вот сейчас она войдёт в воду, окунётся и — нет её. Всходила, наливаясь ярчайшим блеском, луна, отражаясь в воде; её свет выстелил дорожку далеко в глубь озера, качались на другом берегу камыши, слышался крик перепела: «пить да пить», ещё звенела какая-то пичуга, словно откликаясь на крик перепела, и вокруг — в небе и на земле — слышался неясный зуд мошек, справлявших свой праздник жизни, и уже ходили по полям от невидимых зыбких облачков тени, плясали на лицах людей и домов, по всему лицу земли пятнали свой след, и в этой пляске теней и света виделось нечто невероятное, нечто, что можно с полным правом назвать мимолётностью проносившегося времени. Она только сейчас, зайдя в воду, прислушиваясь к себе, поняла, что происходящее вокруг неё и есть счастье, та жизнь, которая ей отпущена Богом, ведь другой не бывать, время, данное ей, есть её жизнь, которая пройдёт, отшумит своим шумом и блеском, и наступит новое время. Дарья с непонятным страхом прислушалась и крикнула. Ей захотелось увидеть Ивана, она неожиданно ощутила, что была несправедлива к нему, что единственный человек, любящий из переживающих на свете за неё, — её муж Иван Кобыло. Она взвизгнула от ужасного предчувствия и замерла, затем позвала:

— Ваня! Ваня! Ваня!

Дарья постелила одеяло, глядя, как подходит лёгкой походкой муж с виноватым видом, точно не она, а он её прогнал, прислушалась. «Господи, — думала она. — Какая красота кругом! Эти поля, луга, колки, невиданное блаженство. Я жива, но ропщу, проклиная, но я же люблю! Люблю!»

— Ваня, — попросила она томным голосом, запрокидывая голову и бесстыдно обнажаясь перед мужем своим сильным истомно-белым телом, налитым неведомой привораживающей силой. В ярком серебряном свете лоснились её иссиня-молочные груди, полные округлые руки; упругое, расходящееся в широких бёдрах тело излучало магическую силу. Иван замер, не ожидавший увидеть её, такую стыдливую и такую в этом смысле «пужливую» Дарью, и видел, как лунный свет, отражаясь от её мягкого тела, заплясал над нею серебристой, истекающей волною. Он подошёл к ней; она протянула к нему руки, прося, умоляя его принять и любить её.

Она шептала какие-то слова, но он ничего не слышал и лишь ощущал волною накатывавшуюся страсть. Он был младенцем; он был великим сильным творцом и низкой тварью, а значит — он любил. Ещё когда он шёл на её зов, в нём созревало фантастическое чувство ирреальности: он видел плывущее под-над землёю светящееся белое, словно облака, словно луна опустилась на землю со своей пылающей красотой на тело Дарьюши. Она обвила его шею своею нежной рукой и притянула к себе, плача от счастья, от того, что он её понимает всю до капелечки.

Дарья, притихнув, всё ещё держала Ивана, обвязала своею длинной косой его за шею и, прихватив конец косы зубами, проговорила:

— Всё кончено, Ваня, теперь ты мой; на веки вечные привязала к себе.

Он засмеялся, соглашаясь; он желал бы этого всегда, чувствуя в её словах новое значение, находя в них силу, которая проистекает от её тела к нему. Через какое-то время они сидели неподвижно, не укрывшись, ощущая тепло и нежную ласку от яркого лунного света, а их слившиеся тела отбрасывали густую тень на зелёном лугу, казавшемся чёрным и под луной. Затем они брели неизвестно куда и зачем по холодящей ступни ног траве, не расплетаясь, приникнув друг к другу в полной тишине, только шелестел в камышах тихий ветер да лёгкая зыбь морщинила зеркальную поверхность озера в том месте, где луна протоптала к берегу серебряную дорожку. Достигнув камышей, они остановились. Дарья медленно обвела глазами озеро. Милое изумление появилось на её лице, когда с шумом и треском из камышей поднялась, как будто её оттуда выбросили, утка. Она описала широкий круг над водною гладью, замельтешила крыльями и снова камнем плюхнулась в камыши.

— Ваня, представляешь, я никогда не понимала, что жизнь идёт каждый день — мой день, его больше не будет, — сказала она, слыша, как копошится в камыше утка, устраиваясь на ночь. — Никогда мне в голову не приходило: вот эта ночь, прошедший день, ничто не повторится. Ваня, понимаешь? Ведь тысячи было дней, ночей, тысячи было людей, красивых, сильных, смелых, а вот нет их, теперь мы пришли на этот берег, где луна, камыш и вода, да ещё утка со своими заботами. Представляешь, Ваня? Нет никого, ни их желаний, ни мыслей, ничего нет. Только мы. Мы свидетели в своём воображении прошлых дней. Мы! Я никогда этих простых мыслей не понимала, я только сейчас поняла это, Ваня!

— Нельзя в одну и ту же реку дважды войти, — произнёс Иван Кобыло, влюблённо глядя ей в лицо. — Кто сказал? Я забыл, то ли Сократ, то ли Платон? Не помню. Но ведь точно. Секунду нельзя повторить в мире. Секунду! «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» За одно это выражение можно Гёте поставить памятник. Но ведь и я никогда не видел крылья утки под лунным светом. Никогда. Это ты для меня приготовила, Дарьюша моя. Для меня. Это тоже мгновенье, которое прекрасно, Дарьюша милая моя. И наше с тобой время, что ж, и оно наше! Я об этом тоже думал многажды, размышлял, но только вслух ты сказала. Знаешь, я тебя всегда буду любить. Всегда, чтобы ни случилось.

— А если я тебя брошу? Если брошу, Ваня? Как тогда?

— Даже тогда. Ты не бросишь меня никогда, потому что вот эта ночь из жизни не уйдёт, утка со своими крыльями на лунном ландшафте — не уйдёт из памяти, слова, пока мы живы, не уйдут, и наша любовь — не уйдёт, Даша. Новое наполнит мир, а старое уходит в забытье, но не из наших сердец, Даша.

Они ещё долго ходили под луною по кромке берега светлого озера, слыша только себя, видя только друг друга, и в каждом — счастье, которое источали их лица. Какой-то пьяный полуночник из соседнего села, завидев обнажённых, решил, что попал на тот свет, и дико заорал от испуга, затем, взмахнув руками, бросился прочь. Иван запряг Каурку, обхватил Дарью своими ручищами с лёгкостью и, смеясь от того, что смеялась она, усадил в телегу. И лошадь, не услышав от хозяина обыкновенного в таких случаях слова, натянула постромки и пошла по мокрой и прохладной от росы земле домой.

Так называемая цивилизация революционного прогресса с неостановимой, неумолимой скоростью двигалась по полосе двадцатого века, словно самолёт, взлетая и садясь для заправок на аэродромах, чтобы перевести дух, остановиться подышать свежим воздухом, поесть и снова лететь дальше. Цель этого неумолимого движения — вперёд! Мимолётность нашей жизни, её неповторимое лицо никого не трогали. В человеческом организме, мудро устроенном природой на все возможные случаи жизни, есть одна черта, как бы выбивавшаяся из общего комплекса его поведения, как бы объясняющая некоторые многие моменты в жизни человека, предоставленной взаймы неким сверхсуществом или высшим разумом. То самое сверхсущество, возможно, не предполагало наличие в создаваемом им мелком существе, что оно может быть подобием, напоминающим его, ибо что проще создать, как не механизм, напоминающий нас с вами, так вот то сверхсущество не предполагало, конечно, что его детище возымеет желание выбиться из общей, так сказать, запрограммированной схемы, обретя в стадии саморазвития некие свои собственные черты, которые позволят ему замахнуться на сверхсущество. День и ночь нам праведники твердили о необходимости жить, как велит Бог. День и ночь мы повторяли за ними прописные истины, сводящиеся к принятию законов жизни такими, каковы они есть на самом деле: пить, есть, молиться Богу нам вменялось ежедневно, ежечасно. Молитвами мы искупали вину свою, выпрашивали милость для грядущих дней, уповали на лучшую жизнь там, за той чертой, которая обещала праведный суд, сводила все проблемы к окончательному исходу — рай или ад. Тому существу и в голову не приходило, что запрограммированное может быть подвергнуто ревизии, некоторым захочется, например, не в рай, а в тот особый мир, именуемый адом, на котором можно сменить вывеску и написать «Рай», обозначить его как рай, объяснить всё по порядочку, и желающих попасть туда будет великое множество. Вот эту маленькую чёрточку, ошибочку, можно сказать, неувязочку в психике человека не учёл Высший Разум, который ломал не один миллиард лет голову над проблемой жизни в своём царстве. И учёл все нюансы, но не учёл лишь единственный нюансик, маленькую такую закорючку в своей программе, которая и поставила перед ним неразрешимые проблемы в начале двадцатого века. Могли некоторые люди показать, что ад намного лучше, цивилизованнее, важнее, интеллигентнее так называемого Рая, который как бы на самом деле является прибежищем ужасно плохих людей. На закате человеческой жизни разные свечи горят по-разному, но и одинаковые свечи горят тоже по-разному. Как то ни странно. Можно проверить, кому не лень. Но такие наблюдения, безусловно, не тешат нас, стремящихся к обновлению и дальнейшему движению к прогрессу. Ибо прогресс — это то, что маячит впереди нам прекрасным своим великолепием. Что любопытно, прогрессом всегда называют то обычное, что маячит впереди, что происходит с нами. Например, свержение Наполеона и установление прежней монархии называли величайшим прогрессом девятнадцатого века. Кто называл? Монархи, естественно. (Не президент же США.) Звучит? Думается, что любой бандит мнит себя носителем величайшего прогресса в истории человечества. Немало тому примеров имеем. «Главное — захватить власть, а уж потом разберёмся, какую вывеску повесить на фасаде!» — такие мысли тайно посещают каждого готовящегося к захвату власти. Если вскрыть черепную коробку любого визгливого человечка на трибуне нашего ли времени или прошлого, будущего — вы найдёте эти мысли лежащими на поверхности, так сказать. Они главные, основные. Они есть самые-самые необходимые в таком случае. Выходит, человек на земле, — возможно, что он есть ещё и вне земли, как то могло пожелать Сверхсущество, — немножечко свернул в сторону у той тропы, уготованной ему свыше: у человека возобладала некая чёрточка, некая живиночка, которая толкает его на путь тернистый. Как каждые сутки имеют день и ночь, как свет и тень, так и сконструируемая душа человеческая обладает двумя сторонами — тень и свет. Создавая добро, то Сверхсущество не учло, в силу своей необыкновенной силы, что оно одновременно создаёт противоположность добру. Оно его не создавало, но — учтите! — как бы и создавало одновременно, потому что зло появилось само по себе, возникло из ничего. Ибо, построив дом, вы же не строили его для того, чтобы он давал тень. Не для тени его выстроили. Потому зло, видимо, ещё и сильнее добра и не может существовать только само по себе, то есть без добра. Творя человека для праведных дел на лике земли, Сверхсущество предполагало за ним лишь добрые начала, наделив его способностью мыслить, творить, благодарить. На трёх столпах, по замыслу Сверхсущества, должен был зиждиться мир. Случайный эпизод убийства братом Авеля ещё ничего не доказывал. Хотя и был намечен первый штришок в характере человека в те далёкие времена. Когда разверзлась бездна, тогда уж было поздно, замеченные ошибки исправить стало невозможно. Таким образом, цивилизация покатилась дальше по полосе уже вместе со своими огрехами, представляя нам зло и добро во всём многообразии. И чтобы машина цивилизации не слишком обременялась лишь злом, как-то так свернула эта машина, что зло зачастую стало походить на добро.