— Вот видите, какой человек, для него главное — сражение, сабли, шашки, прочее, — произнёс генерал. — А как вы? Самочувствие как? Поедете? Советую. Мы ровно в полночь выезжаем. Знаете, чтобы от этого места дальше, ибо разбежавшиеся солдаты наверняка дойдут до базы, скажут. Я знаю, у вас малыш, но мы можем потесниться.

— Не знаю, — отвечала Дарья, понимая, что ей бы стоило уехать со своими людьми. — Вот не знаю: ребёнок. Главное, старушка, как мать мне, её мужа сегодня застрелил бандит. Её жаль. Такая добрая, сама доброта.

— Вот видите, сегодня его, а завтра... кто знает? — задумчиво произнёс генерал и покачал головой. — Бедная Россия и бедный наш народ. Я ведь сам из крестьян, дошёл до генерала, видите. Но всегда страдаю за всё горе на Руси великой. Что, как, когда случилось, началось когда? — генерал задавался вопросами, которые задавали себе все люди в России — белые и красные. Всех мучил подобный вопрос, но одни произносили его со скорбью в голосе, а другие ещё и с верой в лёгкую, хотя и кровавую победу.

Глядя на его вопрошающее лицо, нервное подрагивание век, Дарье подумалось, что генерал испытывал чрезвычайную боль от всего этого, и ей так стало жаль его, что она окончательно решила ехать с его отрядом. Ей будет лучше среди своих, тех, к которым она привыкла, кто знает и помнит её отца, мать. Галина Петровна принялась на примусе готовить чай, выставила на столик, опять же походный, пряники, белый хлеб, найденные в обозе красных, сахар, варенье. За чаем княжна Дарья спросила:

— Как вы думаете, Алексей Илларионович, в чём дело, в чём причина?

— В иррациональности русского человека, не знающего своей подлинной сути, стремящегося к всеобщей необходимости, забывая, что для «всех» означает — против себя. Взять хотя бы сложный процесс власти. Император, Николай II, царство ему небесное, наместник Бога на земле. Да? И отказывается от престола, идёт, по сути дела, против воли Всевышнего. Я, княжна, материалист. Если сам отказался, а не по воле, а не по указке свыше, значит, нарушил завет предков, промысел Божий, значит, мысля материалистически, он принял вину народа на себя и совершил такое, что привело к всеобщей иррациональной вакханалии.

— Выходит, что во всём виновен император Николай II, господин генерал? — холодно, отставляя чашку с чаем, так любезно подсунутую ей генеральшей, спросила Дарья задрожавшим голосом.

— Силы небесные! — воскликнул генерал, хватая княжну за руку. — Не в том дело, кто виноват, княжна, поймите меня правильно. Никто не виноват, виновата стихия, та сила, которая толкает русского человека служить идее, а не себе. Это надо учесть, но, понимаете, император поступил, как русский, исконный русский человек, мужик. А он, простите, император! Его слабость, его замыкание на семье, когда вся страна для него — семья, а не только суть домашние чада, — вот что является причиной, княгиня. Я сам думал ночами об этом. И не могу дать другого объяснения. Я — военный человек, мне чуждо иррациональное начало, но другого объяснения не вижу. Не вижу.

Слова генерала очень не понравились Дарье, вызвав волну душевного смятения. Ведь она только что думала поехать с генералом, но он, оказалось, считает, что невинные убиенные люди, чья святость не вызывала сомнения у её отца, являются виновниками трагедии. Отец всегда оценивал значимость человека по одному признаку: «Что он сделал для России?» Династия Романовых превознесла Россию в мире и в Божественном горниле на невиданную высоту, а какой-то заштатный генерал, который ничего для неё не сделал, смеет судить их и обвинять! Нет, ещё никогда Дарья не слышала таких святотатственных речей. «Они с таким же успехом могут и предать идею Белого движения», — подумала она и окончательно приняла решение — не ехать. Она встала, с лёгкой, извиняющейся улыбкой протянула руку генералу:

— Вы рассуждаете, господин генерал, как иррационалист, а утверждаете, что — материалист. Нет в мире ни того, нет и другого.

Генерал Кондопыпенко по менявшемуся выражению лица княжны догадался, какое решение ею принято, и очень огорчился, но виду не подал, лишь попросил ещё недолго побыть с ними.

Через полчаса Дарья уходила, её сопровождал всё тот же штабс-капитан.

От палатки до её дома было не больше пятнадцати минут пешком. Проходя мимо одного из колков, они повстречали в темноте человека, окликнувшего их грубым пьяным голосом:

— Стой! Кто идёт?

— Штабс-капитан Коротков, — отвечал сопровождавший её.

— А-а-а, штабс-капитан, а ещё? А, княгинюшка, всё ходишь туда-сюда, — продолжал голос, без сомнения принадлежавший подъесаулу Похитайло. — Ну-ну, ходы-ходы, — добавил он, удаляясь, исчезая в темноте.

— Страшный человек, — шёпотом проговорил штабс-капитан, останавливаясь. — Очень, какой-то, знаете, чудовищный, отрубит человеку голову и смеётся, будто цыплёнку отрубил. И хохочет. Надо, не надо, главное — отрубить.

— Дальше я дойду сама, — сказала Дарья. Она протянула ласково руку, подержала его руку в своей тёплой, маленькой, упругой, улыбнулась дерзко своему поступку и заспешила к себе.

Ночь распростёрлась над землёю неслышными звёздами, тихими шорохами; и далёкая песня, донёсшаяся из-за дальних колков, как-то странно прозвенела в устоявшемся, прохладном ночном воздухе. Дарья не спешила, осторожно шла по мягкой, шелковистой траве, ощущая тепло земли под травою. И думала о генеральской чете. Не вернуться ли ей и не побыть ли ещё немного с ними? Уже у плетня Дарья поняла, что вернётся. Сейчас соберёт вещи, прихватит ребёнка и — айда. Она быстро покидала вещи в сумку, коротко сообщив Настасье Ивановне, что уезжает. Попрощавшись, подхватила ребёнка, нехитрые пожитки и побежала.

Просёлок сразу за околицей раздваивался — по одному нёсся верхом подъесаул, а по другому — красные. Темно было. У низкорослых берёз Дарью окликнули двое на лошадях.

— Стой, куда?

Она замешкалась.

— По делам.

— Каким делам ночью? Назад! — её встретил разъезд красных.

Дарья вернулась домой.

Присела на завалинке, и так сидела молча, лаская подошедшего к ногам Полкана, пока не услышала жалобный голос Настасьи Ивановны; вскочила и побежала в дом. Она принесла старушке воды, разделась, легла в постель и провалилась в тяжёлый, беспробудный сон, когда прерывается связь с внешним миром. Поэтому Дарья не слышала ни стрельбы под окнами, ни короткого, но ожесточённого боя, с которым отряд генерала Кондопыпенко, встреченный красными частями, спешно уходил на юг, в степи.

Остаться без последствий разгром двух лучших заградительных эскадронов, отмеченных главкомом Троцким, кавалерийской дивизии просто не мог. На следующий день нагрянули свежие, не потрёпанные кавалерийские части той самой дивизии. Допрашивали каждого жителя села о происшедших накануне событиях, выявляя возможные связи с пробиравшимися на юг остатками белых войск, по представлению властей, в десятикратно преувеличенных размерах. Называлась одна полностью казачья сибирская дивизия вкупе с разрозненными и разбитыми, но отлично вооружёнными отдельными полками. Десятикратное преувеличение носило обычный характер, ибо для преследования в этом случае требовалось не несколько эскадронов, а несколько полков. Всяк несёт своим языком собственную выгоду. Так было и на сей раз.

Понаведались красные армейские чекисты и в дом Дворянчиковых. Сухонький, рябой, видать, большой чин, с маленькими невыразительными глазками, обрамленными тоненькими ресничками рыжего качества, в шинели, в начищенных до ярчайшего блеска, по всей видимости, чужих сапогах, по фамилии Лузин, осторожно присел на табуретку, дотошно выспрашивая обо всех мелочах. Он принял Дарью за дочь хозяйки, и его внимание привлекли её красивые, оголённые по локоть руки с белоснежной кожей. Он не встречал более красивой женщины, хотя и считал себя большим специалистом по женской красоте.

Этот чекист ходил по дому, нагибался над кроваткой, гугукая с младенцем, сидел на табуреточке, поедая быстро-быстро моргающими глазками Дарью, сказал, что труп Петра Петровича Дворянчикова можно забрать с целью гражданских похорон. Он так и не снял шинели, но откушал всё же щей с кашей, приготовленных Дарьей. Не в силах выдержать нахальства чекиста, заявился Иван Кобыло и не уходил, пока чекист не отбыл восвояси. Затем приходили ещё какие-то люди в форме красных командиров, допрашивали, задавали вопросы. Но Дарья, занятая предстоящими похоронами, отвечала, не глядя на них, с такой неохотой и надменностью, что у командиров пропадало желание продолжать допрос. Бумага, выданная первым спецследователем, рябым Лузиным, что изучал её руки, помогла. Она получила труп и привезла с помощью Кобыло домой. Настасья Ивановна, уже проплакавшая все глаза, поглядела на горемычного и, зайдясь в плаче, прокляла всех красных. Дарья успокаивала, как могла. Но хоронить пришло много знакомых. Все жалели старуху, молодую Дарью, всех людей жалели, и живых, и мёртвых.