— Ну? Как? — спросил Иван, поджимая нижнюю губу, как бы не решаясь на покупку.

— Ваня, такой конь, просто загляденье, — выдохнула она. — Он в Москве стоит, наверное, сто тысяч.

Кобыло почесал за ухом, покачал головой, изображая, что жена не очень одобряет покупку, хотя её разгорячённое лицо говорило о другом. Иван ещё раз как бы с недоверием оглядел жеребца. Да, после слов Дарьи он снова находил прежнюю красоту и силу в коне, видел его стать, породу и сказал, что он берёт жеребца, но без десяти пудов овса, как было обещано, потому что нынче овёс-то дорогой. Хозяин, собиравшийся уезжать к сыну на Дальний Восток, крякнул, но согласился.

То была первая совместная их покупка. Дарья с удовольствием и совсем не боясь, как будто только тем и занималась, взяла повод у хозяина и привязала к бричке взволнованного коня. Пока Иван рассчитывался с хозяином, Дарья ещё не однажды обошла коня кругом, чувствуя, как он привыкает к ней, как быстро доверился её тёплому спокойному голосу.

Домой они ехали в приподнятом, настроении, разговор крутился вокруг приобретённого красавца. Дарья, превознося коня, хвалила то его ноги, то морду, то гриву, выказывая всяческую поддержку мужу в этом предприятии, от чего Кобыло прямо был на седьмом небе.

— Но знай, Дарьюшка, деньги все отдал, все вышли, теперь до осени надо ждать, от продажи пшеницы и овса накопить денег, — сказал он. По селу проехали неторопливой рысцой, чтобы сельчане успели рассмотреть великолепного жеребца. Иван с гордостью оглядывался на бегущего позади брички коня и ласково улыбался всякий раз жене.

Теперь у Кобыло имелось три лошади, и одна лучше другой.

Дарья присматривалась к хозяйству своего мужа и находила, что несмотря на его утверждение, что оно в полной исправности, картина совсем иная: налицо признаки сильной запущенности. Огромные горы навоза, развалившиеся ясли в сараях, рассыпавшаяся поленница, ветхое, застиранное бельё, заставленные чёрт-те чем коридор и сени свидетельствовали о нерадивости хозяина, что подтверждалось и полным отсутствием денег. Но она быстро освоилась, и муж полностью положился на ум своей жены, которая поднималась с восходом солнца, — доила скотину, задавала корм лошадям и с особой заботой приноровилась кормить буланого, которому сама дала имя Буран. Она особенно тщательно ухаживала за жеребцом, находя в том истинное удовольствие, чистила его, скребла, поила с такой любовью, что Иван даже поразился.

— А с чего ты, Дашенька, так за Буранчиком ухаживаешь? С чего бы то? — спрашивал он, вслед за женой принимаясь за дело, радуясь милому своему счастью. Со своей глуповатой, но добродушной улыбкой и широко раскрытыми глазами он производил впечатление человека, абсолютно довольного жизнью.

— А то ты не знаешь, Ваня? А я тебе скажу, Ваня, что наш жеребец — то лучшее, что есть у тебя. Самое ценное. Самое главное в хозяйстве.

— Да у меня, Дарьюша, лошадка-то Каурка, что ли, плохая? — удивился он, беря любимую каурую под защиту. — А Пегаска плохая, что ли? Ну, Дашенька, ты моё хозяйство раздраконила, а ведь оно-то и твоё нынче, как и моё.

— Нет, Ваня, ты не понимаешь, что я хочу сказать, — она отложила скребок и вытерла взмокший лоб. — Вот это находка наша. Твоя и моя. Это бесценная порода, смотри, какая стать! Порода! Царственная! Как у того мужика хватило ума не запрячь этого жеребца в телегу? А? Какой у него аллюр! Загляденье!

— А что и в телеге, ой?! Как в телеге он покрасовался бы!

— Ванечка, не в том дело, а в том, что к тебе со всей округи будут приводить кобыл, чтобы ожеребить от твоего красавца — вот главное!

— Ну? — удивлённо спросил Иван, не понимая, к чему клонит Дарья. — Так. Пусть. Не жалко. Пусть водят.

— Дело в том, чтоб не даром, за коня ты ведь заплатил немало, Ваня?

— А-а-а-а! — рассмеялся Иван, до которого только сейчас дошёл весь смысл сказанного Дарьей. Он, ударяя себя по ляжкам, с нескрываемым восхищением смотрел на жену, понимая, какая она у него умная, сообразительная. Ему и в голову не приходило ничего подобного. Иван Кобыло, давно мечтавший иметь прекрасного коня, не только не думал о получении выгоды, но всегда со страхом подсчитывал расходы, которые принесёт приобретённый жеребец. Ведь для него самым главным было — проехаться на жеребце по селу, проскакать по просёлку. И всё. Одним словом, покрасоваться. Зато как они заживут, обладая таким богатством! И что бы он делал без неё?

Никогда Иван не видел, чтобы жёны сельчан ухаживали с такой любовью за лошадьми. С тем большим восхищением он глядел на жену. Он пытался душою понять её, но чувствовал, это невозможно. Если раньше он выходил ночью во двор, медленно задирал лицо к небу и через одну из светящихся звёзд пытался выйти на душу Дарьи, то теперь он понял бесполезность этого занятия.

Всё это время Настасья Ивановна вела тихие беседы с повитухой. Настасью Ивановну очень успокоило сообщение ясновидящей Маруси, что её незабвенный муж Пётр Петрович попал в рай, в самое то место, которое находится под неусыпным оком самого Господа Бога, и Всевышний весьма благоволит к нему. Настасья Ивановна не сомневалась в доброте Бога, в Его справедливости; спала с её сердца наконец тяжесть; с ясной головою и постоянной просветлённостью в облике ходила она теперь по двору, кормила кур, гусей, индюков, заведённых Иваном Кобыло, большим любителем всего необыкновенного, и думала, непрерывно крестясь, что силы Божественные приведут мир к добру и порядку. Она молилась за душу своего мужа, как и за душу его убивца. Молилась за все совращённые дьяволом души, в которых взращивается всякая погань мирская, и просила Бога осветить их огнём милосердия и направить согласно Божественному промыслу. У Настасьи Ивановны приятно теплело на сердце при появлении Ивана; она молча держала за ручку маленького мальчика, своего Петюньку, и глазела на мужа Дарьи с восхищением. Однажды она спросила у повитухи, что ждёт Ивана Ивановича Кобыло в жизни, длинен ли его путь по земле, на что повитуха ответила с неслыханной скорбью:

— Длинен, ой! Настасья Ивановна, длинен его путь горемыки и святого мученика.

Настасья Ивановна в страхе начала креститься, призывая всех ангелов в помощь, ибо не видела грехов, за которые блаженный человек мог так невыносимо страдать:

— Господи, возьми в лоно своё, укажи дланью своею путь ему к счастью, и пусть покоится его душа в достатке.

Никто не может с точностью представить человеческую душу, полную мыслей, забот, желаний, как не может представить и жизнь вечную, которая с невиданной, неслыханной неожиданностью раскручивает свою спираль по земной оси.

Настасья Ивановна проникала в такие дебри, молясь непрерывно, в мольбе и мучениях своих душевных стараясь оградить молодых, свою надежду на будущее, своё и ребёнка, что те дебри приносили ей дыхание всепоглощающей старости. Она вставала утром с первыми словами благодарности Всевышнему и ложилась с такими же. Стараясь задобрить Всевышнего, она придумывала для себя всякие испытания, отказываясь вовсе от пищи или нанося стигматы себе острыми сучками берёзовой ветви на тех местах, где были у Христа, — чтобы, сопрягаясь своими страданиями с его, вызвать внимание и особое расположение у Христа. Настасья Ивановна, слабый с виду человек, подверженная всяким хворям и недугам, в любви к ближнему выводила свою душу на такие высоты, которые и не снились простому смертному. Её душа была переполнена страстью принести любовь. Её слабенький голосочек выводил слова, призывая всех к миру. В девятьсот третьем году они уехали с мужем на сибирские земли, чувствуя в теле крепость, а в душе — Бога и дух свой неукротимый. С тех пор вся её жизнь была посвящена мужу Петру Петровичу и детям. Ни минуты не знала она устали, трудясь и принося в жизнь других людей облегчение, радость и любовь. Когда погибли дети, она сказала мужу: на то воля Божья. Она знала, как сильно и горько переживал муж, бывший моряк, кавалер четырёх Георгиевских крестов, смерть сыновей. Настасья Ивановна понимала, что слова её — поддержка мужу, что ему надо жить дальше, и с тех пор вся её душа стремилась поддержать на жизненном пути Петра Петровича.