— Мама! Мама! Мама!

Настасья Ивановна с большим торжеством и со значением глядела на свою ненаглядную Дашеньку, как бы заранее примеряя на её чудный стан это великолепное платье, белой горой вздымавшееся на кровати. Словно воздушная гряда обликов поместилась там. Даша, затаив дыхание, подошла. Зная о бурной деятельности Настасьи Ивановны по добыванию подвенечного наряда, она старалась не придавать тому большое значение. Ибо, как ей думалось, приди она в простой кофте и обычной с оборочками юбке, в которой ходила всегда, в платочке или без него, не обидится на неё Бог, поскольку вся её жизнь есть служение Ему. Дарья посмотрела на платье, вспыхнув благодарностью к Настасье Ивановне, молча повернулась и ушла с коромыслом и вёдрами по воду.

Что творилось в её душе? Она торопливо пустилась к казённому колодцу, откуда селяне брали воду для питья, и еле добежала, присев за высоким деревянным срубом, зажала рот руками и затряслась от рыданий.

Всё это время Даша жила в ожидании счастья. Её трогали заботы старушки, которая к ней привязалась как к дочери. Дарья это чувствовала, радовалась, но в то же время жила в каком-то нервном напряжении. Преследовало острое чувство беззащитности, оно столь давило, что Даша с ужасом поглядывала на мужиков, леденея от внутреннего озноба: «Одна, одна в целом мире, и вокруг на тысячи километров никого нет из родных».

— Ах, маменька! Зачем же и на кого ты меня оставила-а?! — зашлась она в плаче. — За что же такое наказание от Бога-а? Не я ли любила тебя, папеньку, не я ли хотела, чтобы вы жили долго-о-о? Господи! Боже правый! Помоги-и-и!

Заслышав стук ведра, Даша принялась крутить ворот, набрала воды и отправилась домой. Но по дороге остановилась, заметив мчавшегося во весь опор всадника. Приглядевшись, узнала в нём Кобыло. Белая холщовая рубашка так и вздувалась на его спине, каурая неслась стремительно, повинуясь властной руке хозяина. Он резко осадил перед Дарьей лошадь и, глядя на неё с радостью и с ещё не сошедшим с лица страхом, с нескрываемой нежностью и болью в глазах, спросил:

— Дашенька, что ты? Я подумал, я испугался за тебя. Скачу, чтобы узнать, что стряслось.

— А что? — спросила она.

— Плачешь чего? Что случилось? — Он спешился, прихватил вёдра с лёгкостью, словно пушинки, и понёс, как-то бочком, искоса поглядывая на Дарью; лошадь, пожёвывая толстыми губами, покачивая большой головой с неким добродушием к людским слабостям, топала позади, то и дело просовывая морду между ними. Даша любила лошадей с детства, ласково поглаживала каурку, а лошадь, точно поросёнок, тёрлась мордой о её бёдра, пофыркивая от доброты и полного ощущения счастья жизни.

— А кто тебе сказал? — тихонечко спросила Дарья.

— Да Ванька Безматерный ехал, говорит, мол, сидит за колодцем, ревёт.

— Вот уж и поплакать нельзя. А может, я от счастья, — с лёгкостью и лукавством отвечала Даша, отворяя калитку и пропуская вперёд Ивана и лошадь. — Настасья Ивановна! — крикнула. — Дайте Ване квасу!

Они присели на завалинке в свете низко скативщегося к горизонту вечернего солнца. Он чувствовал её душу, нежно глядя на неё. И Даша понимала его без слов. Она молча положила свою руку на его, покоившуюся на колене, и снизу вверх взглянула Ивану в лицо. Он улыбнулся и поцеловал её в глаза. Она не отпрянула, не отвела взгляда, а с мольбою и той растерянностью, что появилась в её глазах, когда они вдруг стали из синих чёрными, смотрела на него внимательно и серьёзно. Они настолько были поглощены друг другом, что не сразу заметили стоявшую с понимающей улыбкой перед ними Настасью Ивановну. Иван Кобыло принял из рук старушки огромную кружку с квасом и одним глотком опорожнил её до дна.

Начиная с двадцать шестого мая, венчание откладывалось каждый день по причине якобы неготовности к свадьбе. Но на самом деле — помятуя о народной примете, что в мае нельзя играть свадьбу. Торопил, конечно, всех Иван Кобыло. Сев он закончил на славу: засеял овсом и пшеницей сорок пять гектаров; посадил огород; привёл в порядок всё своё хозяйство, решив после свадьбы начать совершенно новую жизнь, отличную от той, которую вёл. Как только они поженятся, сразу купят буланого жеребца отличной, превосходной породы, которого он уже присмотрел в Таре, дальнем городке. Кобыло называл первую близкую дату, и тут же Даша и Настасья Ивановна соглашались, видя его нетерпение. Но через день выяснялось, что ещё не всё готово, да и день не заказан в церкви, праздничные богослужения не позволяют. Наконец остановились на первом июне — этот день сразу с облегчением был принят всеми.

За день до свадьбы появилась в их селе повитуха Маруся, заявилась безо всякого предупреждения к ним, ласково поиграла с Петей, осторожно касаясь его руками. Узнав о предстоящем важном событии, она как-то особенно внимательно посмотрела на Дарью, радуясь её свадьбе. Вечером сидели за столом и пили чай со сливками за большим самоваром. Повитуха по привычке часто моргала глазками, то и дело крестилась, мелко-мелко, быстро-быстро, шепча про себя молитву. Даша подливала ей сливки из кувшина, подсовывала в баночке мёд, печёные пряники.

— У вас чёрный человек в доме сидел, своё дело нечистое делал, — сказала Маруся, опустив глаза и прислушиваясь к своим мыслям. У повитухи у самой была несчастливая судьба. Ещё в детстве она осталась одна, зарабатывая себе на пропитание попрошайничеством, ходила по сёлам с протянутой рукой, водила дружбу с подвыпившими парнями. Однажды забеременела, натерпелась ужасов и страхов при родах, когда у неё родился мёртвый ребёнок. Набравшись горького опыта, принялась усиленно молиться, ощутив всем своим сердцем, что иной жизни на этом свете нет, кроме божьей. За свою грешную жизнь она молилась днями и ночами, всячески бичуя себя, называя падшей, сравнивая себя с Марией Магдалиной, великой грешницей, которую тем не менее простил Господь. Впоследствии она занялась акушерством, присмирела, часто её посещали вещие сны, по наитию она могла сказать, где свершился великий грех, где убили человека, а в редкие дни, как утверждала и сама тому верила, общалась с ангелами. Иногда ночью, шепча молитвы и призывая силы небесные на помощь, обнаруживала в себе дар ясновидения. Тогда могла точно указать, где захоронен убитый человек. Её не любили, как человека, общавшегося с какими-то таинственными силами и могущего навлечь порчу, но уважали за общение с той же силой. Повитуху все знали, прибегая по нужде к её услугам, но по возможности старались её избегать. В её лёгкой походке виделось нечто птичье, та же плавность, сочетавшаяся со стремительностью.

Упоминание о чёрном человеке не прошло незамеченным. Настасья Ивановна очень забеспокоилась. Только этого не хватало. Не зная ещё, что означает чёрный человек, который сидел в доме, она с озабоченностью сообщила повитухе, что венчание назначено на завтра, поскольку Господь Бог во сне ей подал знак на первое июня.

— Я знаю, — с серьёзностью проговорила повитуха и не подняла глаза, из чего Настасья Ивановна заключила, что знак чёрного человека означает беду. — Вижу, как сидел он у вас, замышлял беду, строил козни супротив Бога. Сердитый ушёл, а молодой мужик его угомонил, но не на всю жизнь, матушка. Не на всю жизнь, ибо уготована вашей доченьке длиннющая дорога по ухабинам, матушка моя милая. Простите, Господе мой небесный, Пресвятая Богородица простит нас, грешных, и да изыде диавол из утроб наших.

Дарья по обыкновению молчала, следила за разговором старушек. С горечью восприняла сообщение повитухи. Она знала, что сегодня спать не придётся — ей необходимо напечь пирогов. Тесто поднялось в квашне, к нему то и дело устремлялась Настасья Ивановна, боясь, что тесто «сбежит». В доме пахло, обозначаясь всё резче, кисловатым запахом подошедшего теста. Дарья знала, что Кобыло тоже не спит, — видела свет в его окне, заметила даже тень, промелькнувшую за окном, с томлением и радостью, с горечью и каким-то удивительным спокойствием порою в душе ощущала окаменелость своего сердца. Но это длилось минуты, сердце таяло, и тут же появлялась неуверенность в завтрашнем дне, и чувство грозящей опасности наваливалось тяжёлым грузом, давило на грудь.