На кладбище сельчане стояли в оцепенении, думая о смерти своих близких, сознавая, что каждый из них смертен, погоревали и отправились на поминки, после которых ещё долго вздыхали о прекрасном человеке Дворянчикове. Дарья ходила со всеми на кладбище, оплакивая Петра Петровича. Но плакала она о своём горе, вспомнив смерть отца, матери, брата, и все удивлялись неутешным рыданиям молодой женщины. Сосед Кобыло помогал ей — приносил воду, колол дрова. Влажный блеск его огромных глаз смущал Дарью, и она впервые задумалась о причине — почему молодой человек глядит на неё такими глазами.

На следующий день Настасья Ивановна взяла ребёнка на руки и попросила назвать его Петей. Дарья тут же согласилась: ей было всё равно, какое имя получит ребёнок. Она ходила, как неприкаянная; в её голове роились мысли о несправедливости жизни, которая правит миром по своему усмотрению. Дарья не знала, как быть дальше; жизненный круг замкнулся, оставляя смутную надежду со временем уехать в родную Москву. Это единственная лазейка для неё как-то устроиться в этом мире. Такие мысли тревожили сердце, привнося в её размышления невесёлые нотки отчаяния. Осталась одна с ребёнком, о котором не мечтала и который напоминал о позорном том дне, опрокинувшем судьбу, когда любой герцог, князь, лорд почитал бы за честь просить руки молодой княжны, одной из самых, как говорил отец, прелестных созданий в мире. Всё рухнуло; под дымящимися постройками находится её кровоточащее сердце. Конечно, она многое узнала, находясь с этими добрыми людьми, узнала, что любить можно не за красивые глаза, нос или рот, что самая красивая, изумительная женщина, которой поклоняются все, — это женщина с прекрасным сердцем и душою, которая дарит миру красоту. Красота души и являет коренную суть человека.

Дарья быстро научилась полоть огород, хотя ни разу не брала раньше тяпки в руки. Весь день теперь она пропадала на огороде, пропалывая ряды поднявшегося в рост картофеля. Стояли ослепительные, жаром дышащие денёчки, но полные для Дарьи безысходной тоски, когда, подвязав белый платок на голову, надев старушечью юбку, она, взяв тяпку, выходила полоть. Длинные ряды картофеля пожухли; притомлённые жарой, в берёзовых тенистых колках лежали коровы, не слышно было ни звука на отдалённом пространстве. Замерев, жизнь как бы спряталась в домах, редко кто выходил на улицу, стояли изнывающие от палящего солнца дни. Смочив платок водою, Дарья принималась за дело. Сняв тапочки, ощущая чувствительной стопой тёплую, жаркую к полудню землю, она старалась ни о чём не думать, гоня назойливые мысли, невольно возвращаясь к приглашению Кондопыпенко. Если бы не жестокий подъесаул, то, пожалуй, она бы решилась и сейчас пылилась бы где-нибудь, сражённая красной пулей в степи на пыльном просёлке, или, наоборот, мчалась бы к дальней границе за желанным счастьем.

К вечеру Дарья так уставала, что с трудом разгибала спину, молча опускала руки в холодную воду и слушала рассказы Настасьи Ивановны о проделках Петюнечки.

Как только Дарья выходила в огород, тут же на соседнем появлялся Иван Кобыло, тоже с тяпкой в руках. Он поворачивался боком, чтобы не видеть Дарью, вернее, делал вид, что не видит, на самом же деле внимательно за нею наблюдая. Она то и дело посматривала в его сторону; её раздражало, что эта деревенщина, в какой-то длинной домотканой рубахе, на босу ногу, в клетчатых штанах, медленно махал крепкими руками маленькой тяпкой и словно не замечал её. Она фыркала, затем с глубоким безразличием принималась за работу, в душе кипя негодованием. Этот некрасивый, неинтересный, совсем не её поля ягода, молодой верзила не замечает её! Даже хорошо, даже прекрасно, она испытывает истинное наслаждение от этого безразличия, потому что в последнее время ей прямо проходу нет от дерзких домогательств мужчин. Как рассказывал отец, в достопамятные времена к княжне имел право подойти, и то с большим риском для себя, только молодой княжич, не менее; сейчас же, она заметила ещё по жизни в Москве, всё настолько изменилось, что какой-нибудь парень в рваной кацавейке, возомнив, что он — принц, мог преследовать с утра и до вечера княжну, не соизволив спросить, кто она.

Дарья внимательно поглядывала на Ивана Кобыло; в её тайных мыслях, тайных желаниях появилось нечто новое, не замечаемое ранее. Раньше все мужчины были для неё на одно лицо, то был безликий мужской поток, стремившийся к известной цели. Она зачитывалась Стендалем; его Жюльен являлся для неё эталоном красоты; и она исподтишка в театре наблюдала за лицами молодых людей, надеясь за маской безразличия кого-нибудь из них найти тайно воздыхающего, мечтающего об истинной любви, тонкого душой, изумительно прекрасного парижанина Жюльена. Затем она увлеклась мужественно-сосредоточенным Андреем Болконским, хотя он и казался ей несколько отчуждённым, странным, сумрачным, но то был верный и надёжный, благородный и честный князь. Она его полюбила не сразу. И очень желала встретить такого.

Перебирая в памяти свои прежние переживания, вздыхая о милых добрых лицах знакомых прелестных людей, она почувствовала на глазах слёзы и, бросившись на землю, заплакала. Неразрешимые вопросы стояли перед нею. Как их разрешить? Её не пугала неизвестность, хотя, признаться, и страшновато становилось при мыслях о беззащитности перед страшными призраками революции, которые метались из конца в конец огромной страны. Вот и недавнее убийство Петра Петровича, стрельба, недавние бои вблизи села — то все свидетельства безумия тех призраков, о которых говорил отец. Порою она ожесточалась, и тогда ей казалось, что никого на свете она не страшится. То было лишь однажды — в тот день, в плену, когда к ней в каморку вошёл тот пьяный комиссар Манжола и содрал с неё платье. Тогда она по-настоящему почувствовала: смерть стоит за порогом. Стоит открыть дверь, и смерть войдёт.

В мучительных раздумьях после того кошмара Дарья дала себе слово отомстить всем и вся; она не могла долгое время видеть мужчин, не могла спокойно терпеть их присутствие, в каждом виделся тот, чёрный телом, с длинными руками комиссар Манжола; в каждом сквозь его лицо проглядывал мерзавец, который надругался над ней. Нет, она никогда не жалела о своём поступке, то был единственный, правильный, точный выстрел.

Она принялась полоть; солнце стояло ещё высоко; над огородами плыло дрожавшее марево испарений. Зависшее над головою солнце предвещало душный вечер, и она в который раз вспомнила дачную Ахтырку, длинную аллею из вековых лип, бросавших приятно прохладную тень на скамейку, где играла с сёстрами. Вспомнила высокие дубы, сосны на живописных взгорках, родники и роднички, речку Бореньку, в которой они с братом барахтались, и вот теперь — неимоверная жара, полное одиночество, чужой ребёнок и старая старушка, для которой воспоминания о муже являются единственным источником для поддержки своего существования. Это её жизнь?

Дарья понимала: так продолжаться при её деятельной натуре больше не может, ибо какое значение имеет в таком случае жизнь, если в итоге — ноль? Ей было странно видеть: с утра и до вечера бабы пололи огороды, поливали капусту, кормили кур, индюков, гусей, доили коров. Ей всегда казалось, что жизнь состоит из несколько иных составляющих, чем ежедневно повторяющаяся нынче карусель.

Она с любопытством наблюдала, как молодая красивая и сильная бабёнка Мясоедова кормила детей, бегала доить корову в луга, носила в поле мужу завязанную в белом платочке еду, и Дарья засомневалась: может быть, жизнь дана для того, чтобы просто жить, приносить родному человеку маленькое счастье? Но Дарье необходимо было ещё что-то, вот только не могла понять: что именно? Что же главное?..

Лето перевалило зенит, пройдясь по полям и лесам грозовыми, обвальными белыми дождями, с оглушающим водопадом, страшным грохотом и обязательной суматохой в таких случаях по поводу протекания крыш, гибели цыплят, жуткого ощущения от несущейся потоком по улице вместе с грязью чернозёма целой реки. Надо сказать, улица села на самом деле представляла собой нечто вроде ложбинки и при сильных дождях наполнялась водою, превращаясь в бурную мутную реку, в которой погибло немало кур, индюшат и других птиц, не имеющих отношения к плавающей птице.