Ей не верилось, глядя на ласковый, добрый, удивительный мир, какого она ещё не видела, ибо иного, кроме московского, не приходилось видеть, что в мире случилась какая-то беда, похожая на затмение солнца. Душа её не принимала свершившегося. Потому что, если бы приняла, то для неё другого выхода не оставалось бы, кроме одного — умереть. Дарья должна была служить единственной цели — спасти брата, который, она верила, остался жив.

На третий день должна была состояться панихида по убиенным грешникам, то есть красноармейцам. Их вынесли всех на край пологой горы, тут же, с превеликой неохотой, подъесаул велел вырыть общую солдатскую могилу. Хотя по христианским обычаям над самоубийцами не служили панихиды, — таковыми для Похитайло являлись красняки, — но среди них были и верующие люди. В общем, решили предать земле бренные останки всех убиенных.

Княжна в этот день собиралась уезжать с выделенными в дорогу казаками, но прежде она решила всё же сходить на панихиду к общей могиле, куда уже направился местный дьячок с кадилом и помощниками. Подъесаул уговаривал не ходить, потому что убитые — безбожники и плакать над их телами, причитать — грех немалый для христианского мира. Но княжна, с утра ничего не евшая и не пившая, вся в каком-то странном ожидании близости важных перемен в жизни, уже не руководила своею волею; её несла какая-то сила, не имевшая названия.

Она легко вскочила с постели, перекрестилась и, прочитав молитву, принялась одеваться. А подъесаул, его жена стояли за дверью и молчали. Накинув чёрное пальто на себя, кинулась с лёгкостью необыкновенной по той самой улке, которая принесла столько горя, но прикосновение к которой отзывалось щемящей болью в сердце.

Немногие пришли к той горе, немногие прошли по той горной дорожке, по которой устремилась княжна.

— Дарья Васильевна, дитятка моя, — пытался временами остановить её подъесаул, которого терзали дурные предчувствия. Он дал себе слово не ходить сегодня, не смотреть захоронение, ибо нынче ночью снился страшный сон, о котором он вспоминал с болью в сердце. Просыпался в поту, торопливо крестился и всё думал, что неспроста это. И решил он никуда не ходить, а посвятить весь день молитве и в рот не брать ни капельки горилки. Вот какие страшные истязания придумал для себя подъесаул Кондрат Похитайло, с единственной целью заглушить тревожную, не дающую покоя мысль. Она так и точила, так и стерегла его, и всякий раз вонзала в его задубевшее сердце, видавшее виды, зубки.

Уже дьячок ходил вдоль длинных рядов мертвецов, словно выстроившихся в свой последний путь из этой жизни в ту, которая примет кого-то, а иных отвергнет за всякие небогоугодные земные дела. Тут же стояли выделенные для погребения казаки, молча облокотясь на заступы. Некоторые молились, дотрагиваясь троеперстием до своих потных чубатых лбов. Пожухлая трава серебрилась под ласковым солнцем, ластилась под ветерком, выспрашивая навязчиво тихим шёпотом о каждом из убиенных, которых было ни много ни мало, а девятьсот пять человек. Увидев мертвецов, княжна начала молиться. Передохнув на спуске горы, попридержала своё лёгкое дыхание и заспешила, улавливая чуткими ноздрями запах смерти, к тому обрыву, за которым кончается земная юдоль. Она смотрела на лица — словно скорлупа лежала средь травы, тронутой серо-коричневым блеском увядания, самым естественным и распространённым цветом на земле, словно тихий ангел слетел на лица, успокоив их и придав им благостный вид. А ведь совсем недавно бились у всех сердца, проносились в головах мысли, устремлялся в полёт дух, и каждый мог обратиться к Всевышнему с просьбой. Княжна поняла: надо молиться за всех. В том видела долг христианина и, став на колени, обратила лицо своё к небу.

Дьячок шёл вдоль рядов, махал кадилом и пел псалом, произнося слова гундивым перешёптыванием; зная, что его никто не слушает, он с превеликой неохотой делал своё дело и думал о том, чтобы поскорее закончить панихиду и уйти. Тронутые тлением трупы источали вблизи неприятный запах, ветер подхватывал его и бросал волною в лицо дьячка; он отворачивался, прерывая молитву и ускоряя шаг. Княжна привстала на ноги; не оглядываясь на подъесаула, неотступно следующего за ней, направилась вдоль убиенных. Похитайло боялся, как ему намекала жена Галя, что княжна может покончить с собой, и он посчитал своим христианским долгом предотвратить неугодное Богу дело. Дарья словно что-то почуяла: её так и потянуло к белевшему на солнце с тонкими усиками лицу молодого, рослого, в красноармейской шинели убитого солдата. Неотрывно глядя на его лицо и не обращая внимания на то, что под ногами, она двигалась столь легко, с такой необыкновенной грацией, не сворачивая и не останавливаясь, что Похитайло просто диву давался. Вот Дарья замерла недалеко от убитого, и сердце у неё затрепетало.

Княжна ещё не верила своему предчувствию, но увиденное знакомое лицо у неё не вызывало ни малейших сомнений — то был брат Михаил. Это его откинутое гордое в своём одиночестве лицо. Глаза застилали слёзы, и она уже никого не замечала. Похитайло стоял позади, смотрел на убитого красноармейца, и ужас постепенно прокрадывался в его сердце. Коротко остриженные русые волосы, несколько удлинённый овал лица, жёсткие, сжатые губы, нос с горбинкой, но самое главное, что ему запомнилось тогда — маленькие аккуратные уши. Подъесаул никогда не видел у мужчин таких красивых маленьких ушей. И он вздрогнул, чувствуя, как взмок лоб, и тёплая струйка пота заспешила к переносице: надоумил же его чёрт пойти с княжной! Несомненно, что молящийся с благостным выражением на лице перед домом для приезжих был не кто иной, как князь Михаил. Это он, подъесаул Похитайло, в пылу всеобщего гнева снёс с такой лёгкостью ему голову. У подъесаула всё плыло перед глазами.

Дарья приподняла голову брата и вдруг почувствовала: она просто приставлена к шее. Она взяла голову, положила к себе на колени и залилась слезами, приговаривая, что теперь у неё на всём свете нет самого близкого и преданного ей человека, который служил её душе опорой и что теперь для неё жизнь потеряла всякий смысл, ибо она до последнего момента верила в возможность найти Михаила живым.

Кондрат Похитайло бухнулся на колени и начал неистово молиться тоже. Сердце его разрывалось на части, в тот момент не было необходимости рубить голову, ибо красные были разбиты, а он мог со спокойной совестью ехать домой и опрокинуть стаканчик горилки. Нет, не мог Похитайло простить себе, но и признаться сейчас княжне в своей вине было свыше всяких сил. Если бы признание вернуло жизнь князю, он сделал бы подобное с превеликой радостью. Но признание только усилит вражду и ненависть всеобщую, переполнившую русскую чашу, — он промолчал.

Брата Михаила похоронили рядом с могилой родителей, поставили у его изголовья такой же замечательный крест из чёрного мрамора. После всего случившегося силы оставили княжну Дарью, и она несколько дней провалялась в постели, приходя в себя, в молитвах, усердных заклинаниях, и времени у неё на размышления о предстоящих жизненных делах не оставалось. А когда подъесаул, прознав о новом наступлении красных, попросил её, ввиду опасности, ускорить отъезд, она согласилась. Подъесаул с таким жаром выпрашивал у неё прощение, что княжна, что-то заподозрив, как-то странно взглянув на него, спросила:

— Скажите, подъесаул, почему братец мой Михаил был одет в шинель красноармейца?

Похитайло крякнул, упал в ноги княжне, умоляя простить его, великого грешника, и обещая искупить вину за все творимые жестокости красных.

На следующий день она уезжала в сопровождении двух десятков казаков. Мило простившись с гостеприимными хозяевами, обошла могилки родных ей людей, посадила рядом три берёзки и уехала. И вовремя: уже слышны были разрывы снарядов, — красные части начали обстрел Подгорной, и её старики, бабы, дети длинной цепочкой покидали станицу, уходя в горы, а в станице оставались лишь казаки.