Княжна Дарья даже подумывала о возможности заспиртовать и взять с собою голову братца Михаила. Но эту мысль пришлось оставить, ибо не по-христиански хоронить тело без головы. Но грешная, боязливая мысль проскользнула в её голове. Она ехала, думая о братце; десять казаков, разудалых ребятушек, шли лёгкой рысцой след в след, живой неторопкой цепочкой — впереди, а ещё десять прикрывали отряд сзади. И она чувствовала себя спокойно. Душа была сокрушена навалившимся горем. Она часто теперь шептала себе, что всё для неё кончилось, ибо свершился неправедный, но страшный суд, решивший окончательно её судьбу. В то же время Дарья ощущала в себе возвращение новых сил, заставлявших думать, мыслить, намечать какие-то новые планы: поступить в армию и воевать до победного конца, к примеру, сестрой милосердия, как то делали многие княжеские дочери. Даже великие княгини так поступали. И она подумала, что умереть всегда сумеет. Стоит только захотеть, и лишь одно сдерживает: ведь Божеские заповеди не оправдывают самоубийство. Во всём есть промысел Божий; Богу угодно, видимо, было видеть такой ход событий. Однако впервые в сознании проскользнула страшная, злая мыслишка: почему Богу угодно, чтобы она осталась без родных в опостылевшем ей мире?
Поначалу она ехала на прекрасной лошадке, свесив обе ноги в одну сторону, как ездили все дамы, но потом попросила прикрепить ей настоящее казацкое седло и поняла, что удобнее сидеть на лошади, упираясь ногами в стремена. Горы есть горы: узкая дорожка то взмывала вверх, то петлисто уходила вокруг очередной вершины вниз. Девушка быстро приноровилась к седлу, слушала рассказы казаков, которые больше всего касались драк или потасовок, посмеивалась, думая, как всё-таки можно жить и смеяться, находить удовлетворение в жизни после происшедшего.
К вечеру открылись первые посты казаков генерала Кондопыпенко: путников то и дело останавливали, проверяли документы и с интересом рассматривали княжну, с ловкостью сидевшей на рослой породистой лошади.
Когда прибыли к генералу, он, предупреждённый урядником из сопровождения, вышел с простёртыми руками навстречу княжне, трижды её поцеловал, помог сойти с лошади и под руку увёл в дом. Он тут же призвал свою жену познакомиться с княжной, велел принести лучшее платье для княжны, затем напоил и накормил всех казаков из сопровождения, а сам принялся расспрашивать Дарью.
Княжна не могла рассказывать ничего: тут же вспоминала мать, отца, отрубленную голову брата Михаила, и у неё начинало прыгать перед глазами, а слёзы застилали глаза, она опускала голову и мелко-мелко дрожала. Лишь спустя какое-то время, когда приняла ванну, переоделась в чистое платье, успокоилась, с завидной твёрдостью духа рассказала обо всём генералу Алексею Илларионовичу Кондопыпенко, который, прослезившись нелицемерно, нервно заходил по комнате и сказал, что народ не забудет никогда таких мучений. Жена генерала не могла слушать и ушла в спальню, заплакав, заметив безумный взгляд княжны, её дрожавшие руки, исхудавшее красивое лицо. Она тут же принялась молиться, желая отвести руку дьявола от добрых людей.
Генерал Кондопыпенко обладал способностью расположить к себе людей. Генерал принялся приводить княжне десятки примеров подобных страшных злодеяний красных, убеждая тем самым Дарью, что не только она, но что ещё миллионы людей страдают от горя. У самого генерала по линии жены убиты все родственники, причём расстреливал их лично сам главком красных Троцкий, что придавало в какой-то мере в глазах сослуживцев вес самому генералу.
Отправив обратно казаков сопровождения, генерал устроил в честь прибытия княжны званый ужин, на который пригласил весь высший цвет местного общества, прежде всего военных с жёнами. Княжна Дарья, стройная, высокая, с бледным, белым лицом, густыми волосами, в чёрном, длинном, до пола, платье, кружевном чёрном платке и чёрных перчатках, грустная, с отрешённым взглядом, появилась позже всех в сопровождении жены генерала и его взрослой дочери. Присутствующие встали и в ожидании, когда сядет княжна, молча разглядывали её. В этом внимании было нечто нарочитое, но в то же время и какое-то простое и искреннее сочувствие. Никто из приглашённых, предупреждённых хлебосольным, добродушным генералом, ни о чём княжну не расспрашивал, стараясь услужить. На ужин подали телятину и рыбу, и такое сочетание блюд сейчас никого не шокировало. Все молча пили русскую водку, молча стучали вилками и ножами. Во взглядах и жестах гостей сквозили учтивость и показная деликатность — не трогать, не бередить ужасную рану княжны.
За Дарьей ухаживал сам генерал, никому не доверяя. Поскольку знал, как может принести боль неосторожный жест, случайное слово. Он уговорил её поесть мяса, потом рыбки, попить мелкими глоточками фруктовой воды, отведать пирожное. Княжна молча соглашалась. Она в какой-то мере себя чувствовала виновницей натянутости, что царила за столом, и это слегка её удручало. Хотя она понимала, что иначе быть тоже не могло, ибо всех заранее известили о её беде. Она вспомнила вдруг свой сон нынешней ночью: в огромном вестибюле Института благородных девиц стоят воспитанницы кружком с одним-единственным цветком в руке. По кругу ходит настоятельница с ножницами и отрезает белые, ослепительной красоты головки садовых цветов. Вот настоятельница подходит к Дарьюше и спрашивает: «А тебе его не жаль?» «Так что же делать? — со слезами на глазах говорит она. — Всем ведь отрезают». «А ты возьми и спрячь за спину», — советует настоятельница. И вот Дарьюша изо всех сил пытается завести руку за спину, а не может, не имеет для этого сил. «Ну? — сердится настоятельница. — Долго я буду ждать?» Дарья, заливаясь слезами; говорит: «Что ж, тогда отрежьте», — щёлкают ножницы, и головка цветка уже валяется на полу, да не одна, а шесть! Дарья смотрит и ужасается — то не садовые белые георгины, а головки детей. И она закричала. И проснулась. Прибежавший на крик подъесаул принялся отпаивать её чаем со зверобоем; княжна еле-еле успокоилась.
Вспомнив сон, Дарья медленно встала и молча вышла в другую комнату, чтобы избавиться от нахлынувших неприятных чувств. Сон очень растревожил княжну, она никогда не была раньше суеверной. Если бы не генерал, то, наверное, разревелась бы. Генерал сказал, что всё понимает и желает, чтобы она чувствовала себя как дома. Дарья не ответила. Стало неловко за свои мысли, свои поступки; конечно, не стоило уходить, ибо люди пришли ради неё, нужно было провести с ними весь вечер, раскланяться, поблагодарить, но она ничего не могла с собою поделать. Она была убеждена, что сон, разумеется, не случаен, а навеян тем её состоянием, когда она с головой брата на коленях сидела у его тела и молилась Богу.
— Мне, Алексей Илларионович, надо поскорее уехать в Омск. У Вас и без меня в это хлопотное время немало забот. Да и успокаиваться вдали легче, — проговорила она.
— Ты права, дитя моё, — отвечал согласием генерал и обнял за плечи. — Твоё горе я принимаю, как своё. Такова воля Божья, княжна.
Она стояла в маленькой комнате; слабенько теплилась свеча на столе; большая тень генерала закрывала всю стену. Дарья присела у столика, постучала пальцем по стоявшей на нём табакерке и почувствовала от слов генерала облегчение. На самом деле мир не без добрых людей; и если каждый примет в сердце своё чужое горе, как своё, то горя не останется. Она с признательностью подняла глаза на генерала, и её сердце, словно освободившись от неразрешимого вопроса, забилось с лёгкостью.
Она решила: отдохнёт немного в милой и доброй семье генерала, подружится со всеми домочадцами, может быть, даже поможет им в чём-то, а затем её дорога — через длинные пространства прямо в сибирскую столицу, в Омск, в котором бывал отец, где много, по его рассказам, старинных домов, театров, молодых людей, сбежавших от террора, и всякого такого, что может принести ей покой.
Она взглянула на стоявшего в смиренной позе генерала и сказала чистым, спокойным, удивительно ясным голосом:
— Дорогой Алексей Илларионович, вернёмся к столу. Неудобно. Я плакать больше не буду. Я понимаю, тяжело, но и всем нашим людям не легче. Папа говорил, русский народ воспитал в себе смиренность, доброту, что он — самый лучший, тот, который построит Царство Божеское на земле, потому что совестливее его нет на земле. Его совесть есть глас Божий. Его слово рассеет горе и радость.
