Дарья протянула чекисту руку и попросила извинить её за задержку. На что тот странно улыбнулся и присел на табурет, премило вытянул дудочкой тоненькие губы и сразу забыл о революционных своих суждениях.

— Картошечка уже поспела? — начал он издалека, чтобы расположить к себе молодую женщину.

— Да. Крупная, смотрите, можно уже выкапывать, у нас есть ещё прошлогодняя, но ребёночку надо примочку делать из свежей, — отвечала Дарья, гадая, зачем пришёл этот рябой и что ему надо.

— В этих местах, разумеется, картошка очень вкусная, потому как жизнь, конечно, улучшается сейчас. К тому, собственно, и шли все эти годы, чтоб лучше, конечно, жилось.

— Нет, господин хороший, — возразила Настасья Ивановна. — У нас тут всегда картошка хорошая родится.

— Что вы, мамаша, я не господин, зовите меня просто: товарищ! Зовите «товарищ», потому что сейчас революция, что все просто товарищи, и товарищ Ленин, и товарищ Троцкий, и товарищ Тухачевский, и товарищ солдат. Все товарищи. А? Звучит. В том наше завоевание, снести преграды между сословиями, между всеми людьми — Ленин, Троцкий, Лузин, а?

— А кур, гусей как звать? — съязвила Дарья.

— Можно называть и — товарищ Петух, товарищ Гусь, а? Как? Звучит? Все равны! Абсолютно все! — охотно согласился Лузин, глядя в глаза Дарьи с нескрываемой радостью, обнаруживая в себе готовность полюбить эту женщину. Он поймал себя на этой мысли и устрашился, ибо приехал совсем по другому делу, а свои чувства обнаруживать в настоящее время, когда ещё не полыхает всеобщий мировой пожар, задуманный большевиками, постыдно. Он с трудом сдержал себя и вкрадчиво произнёс:

— А теперь, значит, то есть в том смысле, что я хочу поговорить о деле.

Дарья присела на табурет и, поджав под себя скрещённые ноги, как то делали все бабы в селе, спросила:

— О чём вы?

— Вы знаете о неслыханном злодеянии, учинённом контрреволюцией? Повесили за ноги командира лучшего эскадрона красной дивизии, страстно любимого обожаемым товарищем Тухачевским! За ноги! Представьте себе, что, в смысле, за ноги такого человека? Что говорит о жестокости сволочей, которые могут, не таясь, взять за ноги во время сна, гм! То есть конфиденциально повесить! А?

— А я тут при чём? — продохнула с тревогой Дарья.

— В том смысле, что, гм! конечно, разумеется, тут ты при ни причём, но в том смысле, что лучше бы найти того белобандита, товарищ, чем не найти.

— Я вам не товарищ, — поджав губы, как то делала часто Настасья Ивановна, проговорила Дарья, прикрывая фартуком свои прыгающие от напряжения руки. Ей показалось, он знает, недаром же приехал! Её воображение рисовало одну за другой страшные картины. Всеми силами своей души она ненавидела этого мужчину, рябого, переламывающегося в поясе, в шинели и в кожаной студенческой кепочке, с подслеповатыми глазами в обрамлении коротеньких рыжих ресниц и в круглых очочках, который говорил с медлительностью, недоступной для нормального человека. Он, безусловно, страдал разными формами депрессии, судя по замедленной речи и непроизвольным движениям головы. Она вспомнила станицу Подгорную, и её глаза на миг покрылись чёрной пеленой, — таких страданий ей это стоило.

— Я в социалистическом смысле, Дарья, — проговорил он с ехидной улыбочкой.

Она промолчала, а Лузин, чего никогда за ним не наблюдалось, давший себе слово никогда больше не глядеть на её руки выше локотка, толкавшие во грех, против своей воли протянул руку и дотронулся до неё. В одно мгновение революционер отрезвел и вытер свой взопревший лоб.

— Я хотел спросить... — кивнул он на табурет, на который тут же присела Дарья, что настолько раззадорило его, распаляя воображение, что он опять дотронулся до её руки повыше локтя. Она тут же отдёрнула руку. — Помните, в тот вечер, когда командир Голин, лично премированный товарищем Троцким саблей с золотым эфесом (кстати, где она?), и я не знаю, так вот лучший командир Голин что вам сказал, когда приходил к вам? В смысле общем?

— Ничего не сказал, — отвечала спокойно Дарья.

— Он посмотрел и тут же ушёл, а ни слова не сказал, — не сводя глаз с рябого чекиста в шинели, добавила Настасья Ивановна.

— Гм! Так-таки ничего не сказал? А в каком смысле? Разумеется, конечно, в смысле общем, безусловно? Но если заходил, то почему должен молчать? А? Не говорить? А? В смысле?

— Не знаю.

— Но это было после акта революционной казни! — воскликнул Лузин, приглядываясь к допрашиваемой с досадой за то, что она отдёрнула руку.

— Казни не было, — отрубила Дарья, не поднимая глаз.

— Как? В каком смысле? — распалял себя потихонечку чекист Лузин, зная, что в таком состоянии он всегда бывает более смелым и решительным, а подозреваемые женщины — более податливыми, запуганными, а значит, доступными.

— Убили человека, и — всё, что ещё вам надо, гражданин? Что? — вспылила Дарья, привставая с табуретки.

В этот момент в дверях появился вернувшийся с косовицы Иван Кобыло. Заметив автомобиль, он, чувствуя неприятные покалывания ревности в сердце, умыл лицо холодной водою, набросил на голое тело белую косоворотку и заглянул в дом. Завидев Лузина, Кобыло с редкой для его добродушного лица смелостью обратил синие большие глаза на рябого чекиста и спросил:

— По какому такому поводу, товарищ военный?

— Я не военный, я — следователь по особым дедам, незапятнанный чекист, — парировал Лузин с неприязнью.

Но, не обнаружив на лице того ни враждебности, ни чего-нибудь такого, что могло бы предвещать угрозу, Лузин с некоторым сомнением задал вопрос Кобыло:

— Вас как зовут?

— А зачем?

— Вы были в тот день, когда революция казнила дворянина? — допытывался Лузин, с неприязнью поглядывая на молодого человека.

— Какого дворянина? Что желает сказать товарищ военный своими словами? — задал нелёгкий вопрос Кобыло, подходя поближе к чекисту, как бы желая разглядеть того вблизи.

— Показательная революционная казнь свершилась, не надо дурить, все знают о необходимости казни над эксплуататорами. Советская власть крепка, как никогда. Мы не позволим её верных сынов убивать! — перешёл на визг революционный чекист, давая понять, что лично он относится к случившемуся с большим пристрастием.

— Я вас понимаю, но он не дворянин, товарищ чекист, а Дворянчиков, — сообщил Кобыло невозмутимо. — У его фамилия такая — Дворянчиков. Ваш командир ошибся. А теперь лучше будет, если ты, уважаемый товарищ, уберёшься отсюда к псовой матери!

Кобыло произнёс эти слова помимо желания, но в то же время с явным намерением дать чекисту понять, чтобы тот не приезжал больше. Кобыло сразу сообразил, как только вошёл, что тревожный взгляд болезненно напряжённых глаз Дарьи — ещё не доказательство оскорбительного поведения рябого человека. Но в то же время он почувствовал неслучайность этих визитов. Лузин оглянулся и, имея привычку в период яростного негодования шептать про себя пункты обвинения, пробормотал, что о таких словах можно со временем пожалеть.

Дарья стояла у окна и не слушала разговор. В ушах ещё слышался этот гнусненький намёк чекиста. Она чувствовала его взгляд, который говорил больше, нежели слова: как он с вызывающей оскорбительностью оглядывал её, стоило лишь повернуться к ребёнку. И поэтому появление Ивана Кобыло было для неё спасением, за что Дарья почувствовала к нему искреннюю благодарность.

С той самой минуты чекист возненавидел молодого верзилу с огромными руками, независимым взглядом больших синих глаз, с жёсткой складкой полных губ, и по достоинству оценил желание соперника посмеяться над его тщедушным телом и неказистым невыразительным лицом. С хмурой сосредоточенностью и с брезгливенькой улыбочкой он прошёлся по горнице, не поднимая больше взгляда на обнажённые руки Дарьи, чувствуя, как отхлынула волна проклятых переживаний мужской утробы, опять присел на стул и сказал решительным голосом:

— Всем выйтить из дому, остаться тебе, — ткнул пальцем на Кобыло, определяя лёгким привычным движением обычность процедурного допроса. Настасья Ивановна, кивая головой, прижимая к себе Петюнечку, как спасительную лодку, заспешила к выходу. Дарья стояла, не шевельнувшись, у окна, будто не слышала слов чекиста. Он же не собирался повторять: свои слова он в высшей степени ценил, а любое неподчинение воспринимал как проявление враждебности, что приводило его в ярость, вызывая лёгкое помутнение разума. Чекист кинул глаз на Кобыло, тот молчал. Мол, чужой дом есть чужой дом и вмешиваться не имеет смысла. Иван чувствовал сейчас, как никогда, её душевное состояние. Сейчас Дарья виделась ему в высшей степени достойной, той, любовь к которой может быть сильнее самой жизни.