— Дитятка ты моя милая, истинная правда, — подтвердил генерал, беря под руку княжну. — Я слышу голос твоего родителя, умного, прекрасного, доброго, лучшего человека на земле. Он — лучший представитель нашего народа.

— Я знаю, — отвечала со спокойствием княжна, направляясь в зал, где за длинным столом при множестве свечей и одной электрической лампочке ужинали в печальном смущении приглашённые.

И тут же княжна подумала, что надо предоставить течение событий на милость Всевышнего, ибо её горе так велико, что сердце не сможет выдержать переживаний, и пусть всё решится само собой. Она досидела до конца званого, унылого тем не менее ужина, попрощалась со всеми с ласковостью, умилившей душу каждого офицера, и прошла в отведённую ей спальню, вдыхая приятные запахи разложенных по углам дома трав. Присела на стул у печи: ночью случались уже заморозки, и печь приходилось топить. Тихо, уютно, дремотно смотрелись маленькие столики, стульчики, тяжёлые занавески тёмных бордовых тонов, вязанные местными хозяйками многочисленные коврики с изумительно сложным орнаментом — с кошечками, собачками, диковинными птицами — то ли фазанами, то ли фениксами. Пройдясь по этим коврикам, хотелось почитать Пушкина или Фета, произнести: «Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит». Милая, удивительная жизнь протекала в этих стенах, во всём светилась загадочная русская душа, во всём чудилась неразгаданность, незаконченность, словно какие-то штрихи, наброски, которые может дорисовать смелыми мазками художник так, что ближе его сердцу. Вот и вся загадка русской души.

Дарья долго не имела сил заснуть, хотя старалась закрыть глаза, напрячь волю и, приказав себе спать, сказать, что утро вечера мудренее. Несколько раз к ней заглядывала жена генерала, толстая, некрасивая, старая уже женщина, однако с добрым пучеглазым, готовым залиться слезами по малейшему поводу лицом, одним из тех характерных русских лиц, чья неброская красота лишь подчёркивалась красотою душевною.

Она уже держала наготове платок, в её глазах стояли слёзы, готовые пролиться; а доброе лицо дрожало мелкой дрожью. Она обняла княжну и сказала, что понимает её, как никто. Но что на то воля провидения. Сколько княжна видела и перевидела таких вот бабушек, нянечек, добрейших на свете существ. Каждый день к матери приходили свои и чужие старушки, тётушки, сидели часами, рассказывали ужасные истории про домовых, леших, про невиданные чудеса, творящиеся в нашем царстве-государстве, и с каждым мать обходилась с ласковостью и добротой, каждый был накормлен, обласкан, и место ему в чуланчике где-нибудь обязательно найдено. Родная бабушка или тётушка нескончаемо пили чаи с вареньем, повествуя о деяниях своих мужественных предков: «Так вот когда князь Юрий, с могучей, карающей за обиженных и униженных, длинной дланью, пошёл на монголов, тогда все за ним побежали, милые мои. Усе!»

Княжна слушала молча жену генерала, рассказывающую о своей нелёгкой судьбине, начиная со времён своей крестьянской детской доли, когда соседский Барбос чуть было, её босоногую, не загрыз, и кончая битвой при Порт-Артуре — когда она единственному оставшемуся в живых своему мужу на батарее подносила снаряды, чтобы он громил япошек. Княжна, глядя на эту старую, добрую женщину, чьё лицо заранее уже было всё в слезах, не могла представить её под свистом пуль, разрывами снарядов, ещё подбадривающей мужа, всаживавшего с её подачи один снаряд за другим в наседающих на них японцев. Галина Петровна разрыдалась, когда рассказывала, как им сейчас тяжело, как достают красные безбожники, и что невыносимо видеть, как день и ночь за Урал уходят верные верховному правителю России войска. «Мы ведь тут будем последними, мы не уйдём с Алёшей, — заливалась она слезами, обняв княжну и прижимая её к своему тёплому мягкому телу. — Мы ведь присягу государю давали, мы не можем оставить. Алёша ни за что не изменит присяге. К нему уж лазутчики от красных приходили с требованием изменить присяге, а Алёша сказал: «Нет, лучше погибнуть». Она снова заголосила, и в её голосе были слёзы не по их поганой судьбе, которая уже обозначилась со всей ясностью, а чудился плач по чьей-то печальной доле, по чужому горю и невиданным страданиям, выпавшим на всех страждущих и обиженных: за что? В то же время в словах «о своём Алёше» проскальзывала и нотка гордости за твёрдость и неотступность мужа, с которым она будет до конца. В словах слышалась и благодарность судьбе, выпавшей на её долю, которую можно оплакивать, но которой не гордиться просто невозможно.

— Тяжело, наверно, вам? — спросила княжна Дарья, вытирая набежавшие на глаза слёзы и притрагиваясь рукою к седым волосам старой женщины.

— Да что там тяжело, я-то своё отжила, а дочери ещё бы только жить и жить.

Выйдя поутру из дома, Дарья не могла наглядеться на представшую перед глазами изумительную картину раннего осеннего дня. От солнца, бившего тонкими лучами прямо в лицо, от сверкающей на ярком свету ночной изморози, обметавшей сизые, щербатые камни по всей округе, становилось удивительно легко и радостно. Заиндевевшие хвойные леса и застывшие можжевеловые кусты, и подлесок из сосенок и продрогших берёзок, и холмы с сизой тенью клубящегося тумана на противоположной от солнца стороне, — всё это дымилось, струйками, истончаясь с поспешностью, уходило вверх.

Над близлежащим плоскогорьем, обросшим синими лесами, словно ниспадающими к подножию, поднималась остро вверх, раздваиваясь на несколько пиков, высокая вершина с лежащими в её расщелинах снегами, повторяющими извилистый рисунок её очертаний. В целом мире не видела княжна более прекрасной картины, такого тихого, блистающего светом и красками утра. Сказочная природа дарила утро людям, небу; под каждым кустом и деревом царил целый мир мошек, предвещавших ещё более счастливую жизнь, ещё более чистый воздух и более чудесные краски. Так и хотелось опуститься под елью на толстый слой жёлтых мягких иголок и сидеть, обхватив колени, и слушать, ни о чём не думая. Ибо всё сказанное утром с необратимой неизбежностью улетучивалось. Если бы не команды казаков, выведших уже на водопой лошадей, да не похохатывающие каким-то своим утехам солдаты, рассказывающие смешные, нелепые истории. Ах, какая жизнь! Ах, как легко дышалось, не задумываясь, но в полном согласии с природой, небом и своей собственной тенью, что ползла за человеком по пятам. Дарья смотрела на свою собственную тень, ощущая её как живое повторение собственной жизни.

Пока она сидела под сосной на взгорке, на пружинящей подушке коричневых, жёлтых, почерневших сосновых игл, уже уплотнившихся, не похожих на те, что зеленью блистают на ветвях, тянущихся к небу, солнце поднялось, обещая замечательный день. Как-то получилось само собой, что воздух погустел и резче обозначились смолянистые запахи деревьев, терпкие запахи увядающей травы и тяжёлый, покоящийся у самой земли запах опадающей пихты. Перед глазами открывался вид на дом генерала, низкий двухэтажный особнячок с галереей по второму этажу, с террасами и обвалившейся штукатуркой, с двумя флигельками, колодцем и часовым у высоких, с коньком, ворот. Маленький солдат стоял с длинной винтовкой, расслабясь, переминаясь с ноги на ногу, и вовсю зевал.

Дарья понаблюдала, как с водопоя гнали лошадей, как их лоснящиеся крупы отливали на солнце, как игриво вели себя молодые кобылицы, дразня и скаля морды, выказывая крепкие белые зубы ощерившейся пасти; топот могучих копыт, покрикивания молодых казачков, с нежностью и добротой оттягивающих ту или иную расшалившуюся лошадь кнутом, и как та, взбрыкнув, снова принималась за свои игры. Дарья с неслыханной ясностью в душе поняла, что, несмотря на всё случившееся, жизнь, как ни странно, продолжается и будет во все времена идти своей чередой — с криками, топотом, свистом, с незлобивой руганью и солнцем, запахами и вот этими лесами и травами.

Княжна обошла все близлежащие местечки городка, расположенного на склоне небольшой пологой горы, у подножия которой текла шустренькая речушка, в ней водилась рыбёшка и жили бобры. Не хотелось возвращаться к Галине Петровне, её дочери, генералу, сидеть за столом, слушать их рассказы. Насколько вчера всё было интересно и значительно, настолько сейчас казалось ненужным. Она заметила по дороге порхающую бабочку и подумала, что и она так же бесприютно порхает над землёю в поисках покоя.