— Бегут, что ли?

— Никак нет-с, отъезжают. Верховный правитель никогда-с не бегали. Отступают по предписанию. Срочно! Мне дали на сборы десять минут, сударыня.

— Вот что, уходите! — грубо сказала княжна, намереваясь закрыть дверь.

— Нельзя, мне приказали, сударыня, чтобы я вас доставил целой и невредимой в село Кутузовка к одному человеку, дворянину, честнейшему и богобоязненному человеку. Так что, сударыня Рукова, прошу вас срочно собраться. Мне приказано.

— Убирайтесь! — вспылила княжна, вспоминая с брезгливостью и ненавистью слова Колчака о том, чтобы она забыла свою фамилию.

Офицер вошёл в квартиру, отстранив властною и твёрдою рукою княжну, и собрал вмиг её вещи, которых — увы! — оказалось всего ничего:

— Мне приказано! Срочно, сударыня Рукова! Мне довезти, затем соединиться с его превосходительством. Я должен! Потому терять времени нельзя.

Офицер схватил проворно её руку и потянул силой за собою. Она поняла, что судьба заскрипела по новому кругу.

В санях прапорщик укутал Дарью в тулуп, умостился рядом, вырядившись в белый романовский полушубок, и махнул извозчику. Она кипела в душе, готовясь сию же минуту достать браунинг, для этого стоит лишь опустить руку в карман шубки и бросить в лицо этому глупому прапорщику: «Ну что, сударь, не знаете, с кем имеете дело? Я вам не Рукова, а княжна Долгорукая — да было бы вам известно».

Но мало-помалу в душе её злость стихала, и через час уже она жалела о своей, грубости и бестактности и подумала, что он всего лишь ей добра желает, а она капризничает.

В одной из бесчисленных деревень, встретившихся на пути, их окликнули, извозчик стал было придерживать вожжи. Но прапорщик гикнул, приказав не останавливаться. Однако извозчик продолжал натягивать вожжи, тогда прапорщик достал наган и пригрозил.

— Свои же, господин прапорщик, — пробубнил извозчик, отпуская вожжи, и лошади пошли быстрее. Но когда сани были уже на краю деревни, позади раздался крик: несколько человек на лошадях, без сёдел, с ружьями и гиканьем неслись за ними. Возчик оглянулся и, перекрестившись, принялся настёгивать своего доброго рысака.

— Я те што сказал, — мрачно проговорил прапорщик, вскинув руку с наганом. — Гони! Сволочь! Сказал што!!!

Прапорщик, подождав, когда один из преследователей на лошади поравнялся с санями, требуя остановиться, поднял руку и выстрелил хладнокровно лошади в голову. Лошадь кувыркнулась в воздухе и, падая, подмяла своей тяжестью всадника. После этого погоня прекратилась.

— Я те што сказал, — проговорил прапорщик, дунул в дуло дышавшего порохом нагана и положил его в карман. — «Свои»! Какие свои? Я их по запаху чую.

Дарья с уважением отметила, что прапорщик твёрд не только с девушками, но и в сложнейших ситуациях. Видимо, на него можно положиться.

Теперь возчик старался при проезде очередного селения проскочить его как можно быстрее, во избежание неприятностей. Прапорщик молча поглядывал вокруг, хотя уже ничего нельзя было увидеть; мел буран; не видно было и в двух шагах.

За полночь прибыли в село, в котором не светилось ни единого окошка. Собаки и те не лаяли. У крайнего домика сани остановились, и прапорщик бросился торопливо к дому, не обращая внимания на свирепо зарычавшего огромного пса. Постучав в окно отобранным у извозчика кнутовищем, дождался, пока в доме проснулись и загремели засовами, открывая дверь. Появился человек в чёрном, наброшенном на плечи полушубке, с лампой, жиденько посвечивающей в руках. Он с превеликим вниманием выслушал прапорщика и вышел с фонарём во двор, приглашая лёгким помахиванием в дом княжну. Дарья сошла с саней, разминая затёкшие ноги.

— Что ж, здравствуйте, — сказал простуженным голосом встретивший. — Пётр Петрович буду, Дворянчиков.

Он пригласил прапорщика и возницу в дом, напоил чаем, который у него постоянно грелся на печи. Прапорщик Карнаухов торопился, но попрощался вежливо, не глядя на Дарью, и уехал с извозчиком через час.

Дарья присела за стол, а Пётр Петрович разбудил жену. Дворянчиков, высокий, тонкий, словно надламывающийся в поясе при ходьбе, с лёгкой улыбкой на длинном лице, остро торчащим длинным носом и с длинной тонкой шеей, закутанной в платок из боязни постоянной простуды, словно подсолнух поворачивал голову на окружающих, говорил располагающим голосом и всё просил извинить его за беспорядок в доме, поглядывая при этом на вставшую жену, маленькую, круглую женщину с простоватым лицом и болезненным румянцем на округлых щеках.

Дарья не знала, о чём говорить и что рассказывать этим старым людям, молча смотрела на их суету, стремление сделать ей приятное, молча принимая услуги, думала о последнем разговоре с Колчаком. Вскоре старики легли спать, устроив её на кровати с железными шарами, блестевшими даже в темноте, придвинутой к самой печи, всё ещё тёплой и не выстуженной за ночь. Она легла, так ничего и не рассказав им. Как хорошо было, как ласково сложилась её жизнь раньше, и как разухабисто выбросила она её прямо в этот воющий за стенами дома буран.

Дарья устала, но заснуть долго не могла. Прислушиваясь к себе, пыталась определить, насколько велика её беременность, и почти физически чувствуя отвращение к плоду, который, как ни странно, ею уже ощущался. Вопиющая несправедливость настигала повсюду, буквально преследуя её по пятам. Наконец, когда она прошла все муки ада, готова была, отринув всё и вся, заняться каким-то важным, благородным, невиданным делом, её настигла беременность. Сейчас она трезво и реально думала о самом важном для неё: что делать? Её привезли по доброте душевной в это захолустное село, оставили на попечении милых людей со странной фамилией Дворянчиковы, а дальше-то что? Рожать? Кого рожать? Она уже ненавидит того, кого может родить — так велика и необратима душевная злость на виновника случившегося. Конечно, тот высокий, в кожаной куртке, циничный и злобный бандит-комиссар, от него она и забеременела. В тот момент, когда она почувствовала гнусность его грязного тела, словно излившего на неё гадкое своё нутро, вот та слизь, она самая, и осквернила её.

Она перевернулась на живот и постаралась заснуть. Но заснула лишь под утро, когда в дом заспешил жиденький свет от встававшего хмурого денька.

Старик поднялся первым, — таков, видимо, был в доме порядок. Он кряхтел, одевался, рылся на кухне в каких-то тряпках, беззлобно бурча на собаку, поскуливающую на улице.

Домик состоял из двух крохотных комнатушек — прихожей, куда выходила плитою печь, и горницы, в которой стояла обогревавшая печь, там же размещалась кровать и узенькая кроватка, где спала княжна. Дарья проснулась и огляделась, осторожно высвобождая руки из-под ватного одеяла.

В доме прохладно покоился воздух; тоненько завывало в трубе. Она встала и принялась одеваться, думая: как же можно здесь жить? Дарья прильнула к окну: там серел буранный день, виделся плетень, сарайчик с небольшой пристроечкой из жердин с соломой, а дальше лишь угадывались другие дома села. Она накинула на плечи шубку, заткнула на груди шаль и огляделась. «Вот куда занесло», — тоскливо мелькало в голове. В углу находилась деревянная кровать, занавешенная толстой занавеской; под окном тянулась лавка, и продолжал её деревянный диванчик до самого угла, под икону, а на диванчике лежали подушки и какая-то одежда. Возле печи притулилась кровать с блестевшими металлическими шарами на спинках, придававшими, видимо, по замыслу создателей её, нарядность. Тут же стояла ножная швейная машинка «зингер», поверх которой лежало какое-то тряпьё, а из-под неё торчали чёрные валенки в калошах, — вот, пожалуй, и всё, что увидела Дарья.

Пётр Петрович, заприметив проснувшуюся Дарью, обрадовался и принялся раздувать печь. Он разжёг лучину, и вскоре зазмеился тоненький огонёк по дровишкам. Он поставил на плиту кастрюлю с водой для мытья.