Часов в девять принесли свечу, она поблагодарила, но подумала, что при свете будет хуже. Солдаты могут заметить, разгадать замыслы, и тогда всё погибло. Но через полчаса принесли полную миску картошки и огурцов, хлеба и стакан горилки, ополовиненный по дороге не выдержавшим соблазна красноармейцем.

— Я водку не пью, — сказала она, толкнув стакан и пролив драгоценную влагу, на которую страдальчески неотрывно уставился красноармеец. Он тут же взял стакан и опрокинул содержимое прямо себе в горло, не сморщившись, вытер рукавом губы и вышел вон. Не успела Дарья поужинать, как снова тот же красноармеец принёс стакан водки и поставил перед ней:

— Комиссар приказал, чтоб выпили до самого донышка.

— Я же сказала, не пью, — отвечала Дарья, ещё не понимая, но отметив странность в действиях командира, приславшего уже дважды водку.

— Комиссар приказав, а я чтоб передав, — загадочно блеснув похотливо прищуренным глазом, промямлил красноармеец и вышел, осторожно прикрыв на засов дверь.

Дарья отодвинула от себя миску, хлеб, ей стало так жутко от ощущения, что она находится в западне у людей, справлявших лишь всего несколько своих потребностей — есть, удовлетворять животный инстинкт и убивать. Что надо этому солдату, который так странно смотрел на неё? Ночью придёт и изнасилует? Об этом Дарья подумала впервые, и холодный ужас обуял её. Она молча принялась ходить по комнате, поглядывая на свою сумку, в которой лежало её спасение. «Я не дамся, я лучше себя убью», — твердила она, радуясь, что у неё есть всё-таки защита от всяких негодяев.

Через час в коридоре раздался шум; голос, грубоватый, но знакомый, и она поняла, пришёл тот самый комиссар в кожаной куртке, и у неё мелькнула слабая надежда, что всё обойдётся. Он вошёл, и сердце сжалось: комиссар еле стоял на ногах, на которых блестели начищенные дежурным новые хромовые сапоги.

— Ну, ты ещё тут, надо, надо выпустить тебя, — пробормотал он, доставая из кармана бутылку с горилкой и брякая её на стол. — Мне боец сказал, тебе понравилась моя водяра.

— Вам что надо? Я никакой водки не пила и никогда в рот не брала.

— То есть? — медленно свирепел только что благодушно настроенный Манжола. Сообщение рябого солдата, что девушка не моргнув хлопнула стакан горилки, обрадовало комиссара, и он с вожделением думал о предстоящем свидании с пленницей. Он её видел в каком-то смутном ореоле великолепных волос, и коварная мысль закралась в его неспокойный мозг: «Значит, меня разыграл тот рябой солдат, обманул и своего комиссара? И что будет, если я ему голову при этой девке отрублю саблей?». Но вот-вот должен появиться Филькин, которому он поручит исполнить приговор. Есть христианские заповеди, христианские законы, но то всё вилами на воде, а дьявольский закон его, комиссара, главнее всего.

— Хочешь, я отрублю его собачью голову? — спросил он, неотрывно глядя в стол и чувствуя некую слабость, отвратительной, гадливой, знобистой волною разливающуюся по телу. Он смотрел на пленницу, и ему вдруг почудилось, что она сидит перед ним совсем голая, прикрываясь одними своими длинными изумительными волосами, и как сладко, наверное, нырнуть в этот омут; и он, дёрнувшись, медленно ладонью провёл по ним.

— Что вам надо от меня? — быстро проговорила она, отшатываясь. — Я — пленная. Есть же законы. Допросите!

— А что ты скажешь? Что скажешь? А если пленная, то, значит, ты — враг, и у нас с классовым врагом разговор короткий, милушка. А закон? Закон — это я.

— Почему вы мне тыкаете?! Я же к вам обращаюсь на «вы», к тому же я женщина! — закончила она на высокой ноте, пересев на каменную лавку по другую сторону от комиссара.

— Вона как заговорила, милуша? А я-то думал, а я-то думал. Тогда вот что, милуша, без лишних слов. Поняла, милуша? Где мой Филькин, пёс? Филькин!

В дверях появился рябой солдат и произнёс: «Отсутствует, товарищ командир!»

— Вона как, — с трудом различая лицо, икнул комиссар Манжола и снова потянулся с язвительной улыбкой к её волосам, не понимая, почему его так притягивают волосы девушки. — Я, знаешь, милуша ты моя загадочная, не с такими, с княгинями. Вона как! Поняла, сволочага? С княгинями.

— Вы негодяй! — воскликнула Дарья, вскакивая. — Грязный негодяй!

— Это я-то, а ну снимай свою хламиду! — Он схватил её за платье и разорвал его с треском снизу доверху, притянув её к себе через стол, содрал своими цепкими руками, не слушая ни её криков, ни стонов, нижнюю юбку, лиф, радуясь, предстоящему: она, слабая, упадёт сейчас в слезах на постель и отвернётся, а он будет целовать и терзать, как стервятник, её тело. Хмель быстро проходил, и Мажола бросил Дарью, и она полетела на нары, и он прыгнул на неё, не обходя стол, а через стол, так загорелось в нём желание, и с таким бешеным неистовством ему хотелось овладеть ею. Она отбивалась как могла, чувствуя отвратительный запах от этого грязного, доведённого до бешенства желанием пьяного комиссара. Он разорвал на ней всё, что было, и она оказалась совершенно голая, беззащитная, понимая неотвратимость самого ужасного, что могло случиться. Вместе с отвращением в ней вдруг вспыхнула надежда.

— Отпустите! Отпустите! — завопила что есть мочи Дарья, ожесточённо отбиваясь от насильника, но он уже смял её, целуя лицо, сдирая с себя галифе и стараясь удовлетворить свою похоть. Она выскользнула из-под него с такой стремительностью, с гадливостью стряхивая с себя его сперму, блевотину, весь этот отвратительный запах.

— Стой! — заорал он, протягивая к ней руки.

— Я сейчас, я сейчас, — залепетала Дарья. — Платок возьму.

На мгновение он успокоился, откинулся на спину, наблюдая, как она, порывшись в своей сумке, вытащила оттуда большой цветастый платок и, не сводя с него глаз, медленно, держа платок, закрученный в тугой узел, перед собою, словно защищаясь от мужских глаз, подошла к нему и выстрелила ему, ничего не подозревавшему, в лицо.

В это время за дверью стоял Филькин, в ожидании, когда перебесится комиссар с этой девкой, насладит свою плоть, чтобы затем завершить, по сложившейся традиции, начатое дело. Он отослал рябого солдата за очередной порцией горилки, а сам в щёлку стал наблюдать за происходящим в полутёмной комнате. Вот сейчас комиссар вонзит свой кинжал в нежные ножны той девки, и на этом всё кончится. Но что-то пошло не так. Когда девка нашарила в сумке платок, ещё ничто не предвещало плохого, а когда раздался выстрел, в нём словно крикнул кто-то, и он рванул дверь. Дарья подняла голову и не целясь выстрелила в Филькина, так и не донёсшего до командира слова штабного начальства, что с минуты на минуту ожидается нападение казаков.

Генерал Кондопыпенко, по прозвищу Пуп, возглавивший разбитые казачьи полки, имел немало достоинств, больших и малых, но самой главной его особенностью являлось умение предстать перед всеми уральцами, которые знали его как облупленного, этакой божьей коровкой, не обидевшей ни единого жителя огромного края. Оседлав уральские перевалы, генерал сформировал казачью дивизию и вёл ожесточённые бои по приказу лично верховного правителя Колчака, и разумеется, не причинить вреда никому из живых существ в этом смысле было невозможно. Он часами сидел на своей грудастой, низкорослой лошадке, отдавая приказания и полагая, между прочим, не без известного тщеславия, что возглавь он командование всеми Белыми силами, сидеть бы ему уже в столичном граде на обезлюдевшем троне. Когда к нему прорвался сквозь цепи красных подъесаул Кондрат Похитайло, он принял его подчёркнуто ласково, напоил чаем с мятой, велел вымыться в баньке, выслушал о зверствах красных. В это время привели одного дезертира, заочно приговорённого к смертной казни за оставление поста в бою.

— Из какого села? — спросил генерал Кондопыпенко, поглаживая усы и ощущая во всём теле слабое движение крови к своей ясной головушке.

— Так то село Коровьино, — отвечал сопровождавший его казак.