— Это так, — отвечал добродушно старик и покачал головой. — Ай, детей теперя надо поднять, вот задача, Дарьюшка. Забудь всё, подумай о детях. Крепко они ухватились, а что поделать, — жить надо, пить надо, детей растить надо. Ваня понимает, Дарьюша, чует моё сердце. Вот Дураков церковь разрушил, школой руководит, нами правит. А сказано: Царствие Господне в душе человека. Вот в том царствии я и порешил доживать свой век. Сохранить в душе человеческое — вот задача Божеская, наказание должен вынесть человек, как говорит Маруся. Запомни: они строят не для нас, они строят для себя. То Бог строит для человека, потому у Него всё есть, а они, большевики, строят для себя, потому-то у них ничего нету. «Всё наше», — но не наше с тобой, помни то. «Не оскверняйте земли, на которой будете жить», — сказано в Писании, а они оскверняют, я хожу слушать, как говорит Дураков матом, полагая, что это то самое, что должно быть у будущего. То язык бесов. Нечеловеческий язык.

— Как же быть? — в её суженных глазах мелькнул пламень ненависти.

— Думай о детях, они не виноваты, они разберутся. Не навязывай им своего, они поймут, что хорошо, что плохо.

— А что делать? — недоумевала Дарья напряжённо.

— Терпение — это гений, сказал в своё время Гёте, сиди и жди, детей расти.

— Но я так не могу, Вани нет, я должна поехать и узнать.

— Видишь ли, Дарьюша, у христиан с далёких первых их шагов главным ценилось терпение, а остальное, они говорили, приложится. Вот и у тебя такое же положение, что надо терпеть, чтобы выжить, — отвечал он с обычной своею ласковостью, прикрывая ладонью лицо от солнца и глядя на далёкую, вырисовывающуюся в приближающегося всадника точку, — то скакал председатель Дураков. Он нёсся прямо по низкорослой пшенице, поднимая за собой облако пыли, и казалось, что летит по-над полями. В его стремительности ощущались такие сила и напор, что невольно все шедшие залюбовались его лихостью и остановились, поджидая председателя. Он подскакал, останавливаясь, вздыбил коня. Замер рядом и огромный пёс, шаря глазами по сторонам. Вздыбленный конь сучил ногами, а Дураков, картинно подняв руку, закричал:

— Слабо идёте, товарищи! Слабо бредёте, срань! Слабо, товарищи, потому так нельзя, потому ударный труд спасёт нас, укажет путь в светлое коммунистическое будущее! Вперёд! — Он махнул рукой, и конь под ним прыгнул, выгнувшись спиной, с такой силой, что седок с трудом удержался в седле. Дураков понеся по полю в обратном направлении, как бы олицетворяя стремительность и быстротечность времени.

От кладбища и дальше тянулись скошенные поля; и Дарья вместе с другими принялась вязать снопы, думая о разговоре со стариком: ей представлялось, что он прав, но только не укладывались её желания в эту простую христианскую истину, простую и самую трудную — терпеть. Не могла она представить себе, что можно терпеть годами. Неужели главное достоинство каждого христианина в терпении? Неужели? Что ж, выходит, всё мировое устройство образуется само собой и придётся жить под ненавистным ярмом, среди хамья и безнравственности, выдаваемой за нравственность? Её сердце страдало. Она носила снопы, а слёзы застилали глаза, и в голове рождались мысли одна страшнее другой. До вечера она не притронулась к квасу и снеди. К вечеру за ней зашёл с дальних полей старик. Они, всё так же не торопясь, устало оглядываясь на длинные ряды снопов, направились домой.

Уж солнце низко стояло над выжженной землёю, касаясь своими плоскими, но по-прежнему жаркими лучами её поверхности; и уж покрикивали в глубине пшеничных полей перепела, высоко пел жаворонок; да где-то несколько голосов выводили протяжную русскую песню. Ещё хранила пыль на просёлке тепло дня, но уж прохладой ложилась к пяткам старика трава, сумевшая сохранить за весь жаром пышущий день в своих недрах живительную прохладу утра. И казалось: как естественна и сильна жизнь! Недалеко от Липок их догнал председатель, промчался мимо во весь опор бешеным галопом, словно торопился на пожар. Идущие с поля женщины разом остановились, проводили взглядом проскакавшую власть колхозную и медленно двинулись дальше. И вот уже вновь родилась заунывная песня, понеслась, набирая силы, и Дарья подумала о том, что прав старик Кобыло: жизнь идёт!

Дома Дарья поцеловала всех детей, только Петя стоял в отдалении и не подходил.

— Что ж ты не подходишь к матери? — спросила она набычившегося сына. Он не ответил. Ему казалось постыдным из-за возраста целовать мать, предаваться телячьим нежностям.

Дарья прилегла на завалинке, а свекровь, с тревогой глядя на её покрывшееся лёгким загаром лицо, спросила:

— Даша, что ж ты не ела, не пила? Старый, куда ты смотрел?

Старик виновато моргал, ругая себя. Он и сам-то за весь день росинки в рот не взял.

— Что с тобою, Даша? — допытывалась старуха. — Уже не заболела ли? Тяжело ли?

— Нет. Я проверяла, могу ли весь день без воды и пищи, — слабо отвечала Дарья, поглаживая меньшого сына по головке и от этого чувствуя приятную слабость в уставшем теле.

Дарья думала днями и ночами только о муже; унеслось столько времени, но до сих пор ещё не пришло письмо от Безматерного. Занималась ли детьми, мыла ли полы, стирала ли, но мысли её — только о нём. Это становилось навязчивой идеей, когда человека в любое время дня и ночи одолевает единственная дурная мысль. Она словно живёт не в голове, а витает где-то рядом, дышит, постепенно материализуясь, превращается в некое живое существо, без которого ты уже не можешь обойтись. Дарья чувствовала присутствие мужа. Часто она оглядывалась: вон, за перегородкой сидит кто-то, ждёт, стоит лишь подойти и — увидишь его. И она торопливо направлялась за перегородку, но там, разумеется, никого не обнаруживала.

Зимою в ветхой избе вокруг печи собиралось всё семейство. В школу ходил лишь Петя. Остальные, мал мала меньше, сидели дома; и Дарья с ними занималась сама, радуясь, что в этой тесноте её дети чувствуют себя не так уже плохо. Конечно, трудно приходилось, несмотря на старания старика Кобыло придать жилью достойный вид. Старики все узнали о Дарье, и теперь им было неловко своей избушки, нищенской жизни, многих неудобств, связанных с едой, колодцем, одеждой. Старик Кобыло настаивал отдать Васю в школу, но Дарья, всё чего-то ждущая, отказалась наотрез.

Она не могла примириться с тем, чтобы её дети посещали школу, которой, по сути, руководил Дураков. Председатель, подряжавшийся сидеть на уроках, поучать учителя Белоногова, то и дело безапелляционно обрывая его: «Вот когда я жил в Питере, то... мы, ёт твою за ногу, не так...» Дарья сама занималась с мальчиками, читала книжки и учила грамоте и математике. Обычно в такие минуты к ним подсаживалась повитуха Маруся, ласково глядя слезившимися глазами на мальчишек, тихонечко вздыхала и каялась, что напрасно уехала из Сибири. Принимаясь за очередные носочки для ребят, она каждый раз крестилась, приговаривая: «Бог, детки мои, всё видит. Ибо Царствие Небесное ждёт нас. Христос умер за нас, за грехи наши». Зимою, когда прикрученная старая лампа чадила и то и дело исходила искорками, а небольшой сноп искр поднимался от фитиля с лёгким потрескиванием по стеклу, старик снимал стекло, вытирал его и твердил одно: самое главное для детей — учиться.

Дарья старалась как могла, припоминая все свои давнишние знания, институт благородных девиц, и ей казалось, что знаний её вполне достаточно. Ещё ей приходилось справляться одной по дому, так как Анна Николаевна зимою постоянно болела и до весны, охая и причитая, обвязав спину шерстяным платком, со страдальческим выражением лица просила лишь чая, не ела, не пила и бог весть чем жила. Старик Кобыло не сидел сложа руки, стараясь доказать, что не ошибся, перебравшись из Сибири в свою деревню, но по всему было видно, что в своей ошибке ему просто стыдно или неловко было признаться. В феврале кончились дрова. В ближних рощицах рубить деревья категорически запретили на общем собрании колхозников, так что каждому приходилось искать другие пути добывания дров. И мужики по ночам ходили рубить деревья в рощу, потому как другого выхода не имелось. В городе, громадой нависавшем над деревней, покупать дровишки деревенскому мужику было не с руки.