В одну из ночей собрался и старик Кобыло, Дарья увязалась за ним, считая, что тестю одному не справиться. Когда стемнело, они, прихватив топоры, обвязавшись верёвками, несмотря на метель, направились в рощу. Идти надо было километра три, не меньше. Старик Кобыло прекрасно ориентировался, мог с завязанными глазами обойти всё в округе, найти каждое поле, луг, дерево. Недалеко от рощи они остановились отдышаться, оглядеться. Свистела метель; лишь изредка на востоке белело небо; вот-вот должна появиться луна, расходились клубящиеся чёрной пеной облака, но и этого оказывалось достаточно, чтобы определиться на снежном просёлке, увидеть тени изб своей деревни. В этот самый момент слух становился особенно обострённым: лишь вой ветра да бесконечная песня снежинок по морозному снегу — вот и всё.
— Тихо, — предупредил старик Кобыло и присел на корточки, прислушиваясь, поворачивая голову то в одну сторону, то в другую. — Кажется, воет!
Сквозь густой шум мчащейся в южные степи метели Дарья уловила тонким переливом доносившийся вой, — то выл волк. Он смолкал, как только проглядывало белёсое пятно в стороне луны; но лишь оно пропадало, волк тут же начинал выть.
— Очень странно, что он воет... Обычно, милая моя Дарьюша, волки в феврале помалкивают. То ли чует собаку и желает покуситься на неё, то ли что другое, — проговорил он, направляясь к берёзовой роще. — Но нам-то каково знать, по какой причине воет? Его заботы — его дела, а нам — наши.
— Да, — выдохнула Дарья, но с какой-то внутренней дрожью ощутила страх. Она ещё ни о чём таком не успела подумать, как увидела впереди чёрные тени деревьев, услышала стук топора Кобыло и обо всём забыла. Они соорудили две прекрасные связки, уложили на сани, прикрыли сверху ветками и заспешили обратно. Всё это время Дарьей правил страх. Он то приходил к ней, то словно отпускал, будто играл с нею. Недалеко от Липок Дарья неожиданно увидела впереди себя метнувшуюся тень. Сердце её разом оборвалось, как в тот страшный день, когда она своим тогда ещё юным сердцем, не изведавшим жизни, поняла, что находится в плену. У неё даже ноги в коленях подогнулись, и она присела. Старик Кобыло тащил свои санки с завидным упорством и не заметил отставшую сношеньку.
Дарья никогда впоследствии не могла объяснить: как она могла не подумать о том, что мелькнувшая тень — волк. Она посидела так минут пять, вот уж старик пропал в густой пелене метели. Никого вокруг, лишь одна она, всегда боявшаяся одиночества и всю свою жизнь считавшая его не чем иным, как мучительной и медленной казнью человека. Имея сильное воображение, Дарья тут же представила, как заблудится, как её будут искать и сколько хлопот доставит она своим родным и близким. Уже наяву в её ушах раздавались ревущие голоса сыновей, особенно прорывался в её слух тоненький голосок плачущего Ванечки, проснувшегося и не нашедшего рядом своей мамы.
Дарья заспешила к деревне и услышала странные звуки: будто кто-то хотел вскрикнуть и не мог. Дарья обомлела, чувствуя страшное сердцебиение, от которого помутилось в голове. Она присела: что случилось? Затем её пронзила догадка: волк! Она схватила топор и, бросив санки, кинулась вперёд. На дороге метался клубок, и в темноте было не разобрать, что происходило. Совершенно очевидно, поняла Дарья, что на старика Кобыло напал волк, и он, барахтаясь в снегу, отбивается от зверя. Она подбежала, онемев от страха; руки дрожали, ноги подкашивались. На счастье, в этот момент посветлело в той части неба, где пряталась луна; и тут Дарья увидела страшную картину, поразившую и на мгновенье парализовавшую её: на дороге над лежащим на спине стариком Кобыло высился громадный волк с разинутой пастью. В эту страшную клыкастую пасть из последних сил рукой упирался старик. Дарья с диким воплем бросилась к старику и со всего маха ударила топором по разинутой пасти. Топор пришёлся по морде зверя, он отскочил с раскроенным черепом, обливаясь кровью, и тут Дарья догнала его и ещё раз нанесла удар по спине. Волк боком-боком, словно пьяный, пополз прочь и упал замертво.
У старика Кобыло оказалось сильно разодрано лицо. Он еле поднялся, ослаб от борьбы, страха, присел на санки с дровами, отплёвываясь и бормоча слова благодарности снохе. Дарья обхватила его голову, прижала к себе и заревела, всё ещё дрожа от пережитого.
— Старухе, прошу тебя, только ни слова, — проговорил он, отплёвываясь шерстью и вставая на дрожавшие ноги, обнимая Дарью и понимая, что не сможет один дотащить сани домой. Но всё же бросить дрова они не пожелали и с трудом дотащились к себе. Дома расцарапанное лицо смазали настоем дубовой коры, чем пользовались все Кобыло уже много веков, о напавшем волке промолчали.
— Матерь Божия, — только и смогла сказать Маруся, завидев исполосованное лицо Кобыло.
Но на следующий день стало известно всей деревне, что у председателя пропала его самая преданная и сильная собака по кличке Царь.
Председатель Цезарь Дураков ко всему был ещё и большой любитель собак. После назначения в Липки, как только выпала первая пороша, он привёз из Саратова огромного пса по кличке, которая в полной мере отражала политические воззрения самого хозяина, — «Колчак»! С этой громадной псиной, роняющей слюну по дороге и сопровождавшей его, скакавшего на коне, метался по своим хлопотным делам председатель Дураков. Он то бросался на скотный двор, где начался падёж скота, то мчался на поля, где, по инструкции, наступала пора снегозадержания, — как объяснялось в газете, «основы основ всякого и всяческого и всенепременнейшего урожая, без которого ни один ещё народ не мог добиться сколько-нибудь выдающегося результата в деле строительства самого передового, самого правильного коммунистического общества»; то он вспоминал о налогах или о милиционере Сытове, необходимом ему, и тут же мчался во весь опор к тому через всю деревню. За ним, словно привязанная, бежала гигантская собака по кличке Колчак, призванная охранять жизнь, необходимую народу, и охранять избу, где спал народу же необходимый председатель.
Собака по кличке Колчак прожила недолго: её нашли на дороге с проломленной головой и с оскаленной пастью буквально через месяц. В течение трёх дней шло собрание колхоза с привлечением участкового и представителя райкома партии, на котором обсуждался и выяснялся образ «врага народа, который может в своём сознании нести враждебные всему трудящемуся миру страдания, плюс горе, плюс зародить зерно буржуазных предрассудков, который покусился на основу основ — собаку».
После собрания, пару дней спустя, председатель скакал на строевом коне, в полушубке и шапке-будёновке, а сопровождала его собака не меньших размеров, но уже не чёрного, а серого цвета по кличке Врангель. Псина Врангель не лаяла, из пасти её не текла постоянно слюна, как то случалось с Колчаком, зато проявляла она колоссальный интерес к хозяйствам колхозников. Забегала во дворы, запросто могла задрать дворнягу, унести курицу или растерзать кошку, за что, видимо, и поплатилась вскоре жизнью.
Третья собачка, судя по прозвищу, имела точно такую же «классовую направленность» — Дураков окрестил её Деникиным. Это была невзрачная шавка, серенькая, без особых поползновений на породистость, с тонкими кривыми ногами и сильным чувством вины перед человечеством, поскольку постоянно виляла хвостом, низко носила морду и каждому встречному рвалась облизать руки. Деникина хозяин пристрелил сам — в своей избе, ночью, после долгих и глубочайших размышлений о невозможности быть милосердным с теми животными, которые не могут понять смысла классовой борьбы. Сам же вынес труп бедняги во двор и бросил на съедение воронью. Правда, растащили её на куски деревенские собаки, так как вороны в ту суровую стужную пору перекочевали уже чуть южнее.
Чуть позже липчане снова увидели скачущего во весь опор на резвом скакуне председателя Дуракова, а за ним следовал волчьим — неспешным, лёгким, скользящим — скоком великолепный пёс. То и был Царь, умный, дорогой пёс, помесь волка с овчаркой, — такого в деревне ещё не видали. Пёс правил всегда точно с правого бока лошади, у стремени хозяина: пасть раскрывал в меру, лишь бы высунулся язык; на морде его читалась безусловная преданность, выраженная недвусмысленно мелкими, умными глазками, глядящими только вперёд, не признающими никого и ничего, кроме голоса хозяина, его взгляда и жеста. Царь не брал пищу из чужих рук, не лаял, лишь порою поскуливал от нетерпения; он демонстрировал силу бо́льшую, нежели Колчак, а внушительные размеры подтверждали это впечатление. Имел Царь одну слабость: мог исподтишка, что доставляло ему неслыханное удовольствие, схватить ребёнка и в зубах доставить в целости и невредимости на радость хозяину.
