После небольшого застолья с близкими друзьями, без песен, без уличных плясок с ряжеными приглашённые стали расходиться. Даше казалось: слишком строгие были лица у гостей, словно тень время от времени падала на их лики, и когда кто-то пытался завести песню, это выходило неловко, с явным надрывом и замешательством. В воздухе висело ещё горе случившегося пожара; любая весёлость не в меру может быть воспринята Тем, Кто всё видит и за всем наблюдает, с неудовольствием. Дарья любила праздники, думала, что и свадьба её станет праздником, но вскоре поняла, ещё в церкви, глядя на большегубый рот священника, что со счастьем ничего не выйдет. Но когда гости, из которых напился всего лишь один пастух и забулдыга Белоуров, тот, который сорвал однажды со священника Коломийцева крест и кричал, что скоро всех богатеев раздавит новая власть, как клопов, которого никто не приглашал, разошлись, Даша с облегчением вздохнула. Настасья Ивановна сидела в углу, пила чай с пирогами, а рядом с ней примостилась повитуха Маруся, с лёгкостью отщипывала, словно птичка клювиком, маленькие кусочки от белого калача, макая их в мёд.

Иван с прежним выражением счастья на просветлённом лице, молча, стараясь казаться спокойным, сидел во главе длинного, уставленного закусками стола, и следил с отрешённым видом за Дашей. Она, теперь уже хозяйка, с нескрываемым удовольствием сняла подвенечное платье и принялась, хотя и устала с утра, убирать со стола закуски, которые могли испортиться раньше времени. Ей хотелось, она это чувствовала всем своим телом, ощущая взгляд мужа на своей спине, уйти, остаться с ним наедине. Иван то и дело поднимал свою тяжёлую руку и шевелил пальцами, призывая посидеть, оставить уборку до следующего дня. Даша сама не знала, за что ей приняться, поглядывала на старушек, и как-то вся телом вздрагивала время от времени, чувствуя на себе откровенный взгляд Ивана. Наконец присела рядом, вопросительно посмотрев на него.

— Пойдём, — прошептал он ей, глядя на старушек, молчаливо пьющих чай. Она ни слова не сказала, встала, подумав, прихватила со стола тарелку с пирогами, словно ища, куда бы её поставить и что, мол, ещё надо унести со стола, медленно выскользнула в другую комнату. Там она перевела дух, в ожидании, с непонятным испугом провела дрожащими пальцами по груди, как бы убеждаясь, что всё застёгнуто, не тронуто, потом сжалась, опять почувствовав лёгкую дрожь.

Иван Кобыло неторопливо, со своей обычной неловкостью, не открыл, а как бы отодвинул дверь, последовал за Дарьей. Боясь упасть и расплескать нежное чувство, переполнявшее его, на подкашивающихся ногах Иван придвинулся к Дарье и остановился как вкопанный.

— Даша.

— Милый Ваня. — Она глядела на него растерянным, открытым, влажным от слёз взглядом, и её обнажённые по локоть, слегка приподнятые в плечах и полусогнутые в локтях руки словно жили сами по себе; вместе со вздохом ширилась, медленно оседая, белая, выгнутая от поднятого лица шея. Дарья хотела ему что-то сказать — так вся тянулась в трепетном, растерянном состоянии. Выражение её глаз при свете прикрученной лампы, которую заранее догадался поставить в спальню, предупреждая события, Иван, причиняло ему неловкость: в глазах сквозила такая нежность, беззащитность, что он почти физически ощущал её переживания.

— Не в этом дело, милый, — Прошептала она, когда Иван, приблизясь, обнял её и нежно поцеловал в губы, боясь, что она сейчас же уйдёт, затем осторожно присел на постель и привлёк её. Дарья задыхалась, вся в трепетном напряжении, с нескрываемой нежностью и обыкновенной стыдливостью для женщин пряча лицо, стараясь снять его руки с себя, освобождаясь от тяжести, влекущей её в пропасть, и в то же время горя желанием, которое должно освятить их нежность и любовь, горячим своим телом прильнула к нему и молча откинулась на постель.

...Она, обняв его за шею, замерла в ожидании. Иван глядел в потолок, стремясь понять новое душевное состояние, с удивлением наблюдая прежний мир своего дома. Окна темно поблескивали под красноватым светом горевшей лампы; на столе, заставленном хлебом, тазиками со студнем и копчёной свининой, стояла маленькая деревянная резная колясочка, такая низенькая, лёгонькая, словно игрушечная, — сотворённая им. Он улыбнулся, не веря своему счастью. Всё было как было, мир не перевернулся, а лёгкое дыхание Даши, её горячие прикосновения с нескрываемой жизненной силой напоминали о реальности происшедшего. Она отводила взгляд; её глаза виновато опускались в сторону, и только прикосновения вздрагивающего горячего тела напоминали ему о любви, ласках, той силе, что в человеческих отношениях не находит выражения на обычном языке.

Иван Кобыло много книг прочитал о любви и знал о ней больше, чем могло показаться. Но, столкнувшись с жизнью, ощутил такую беспомощность, что в судорожном стремлении что-то вспомнить из прочитанных любовных сцен запутался ещё больше, и с плохо скрываемым мучением терзался от своей неловкости. Он пытался поймать её взгляд, желая увидеть в глазах меру своего собственного падения, укор, осуждение, боялся услышать гневные слова. Вместо осуждения он чувствовал на своей шее её нежные, ласковые руки, от прикосновения которых становилось нестерпимо жарко и прекрасно. Какие-то неизъяснимые ощущения влекли его к ней с неведомой доселе силой. Дарья, чувствуя и понимая его, решительно повернулась к нему лицом и заглянула в глаза. Душа замерла от счастья, он понял, что страхи напрасны, не осуждён, более того, понят. Он находился в её власти, готов был исполнить малейшее желание любимой.

Кобыло на следующий же день решил исполнить свою мечту и купить буланого коня, о котором мечтал давно. Он снился ему в тяжёлых снах в период ожидания свадьбы, волнений и мучений. Его жизнь приобрела новое значение, хотя текла по-старому, но с новой силой, а мысли, владевшие им, обрели невиданную прежде окраску. Его поздравляли, приглашали в гости, сами напрашивались. Но Кобыло долго не мог наслаждаться бездельем. Попросил Настасью Ивановну с повитухой прибрать дом, так как полагал, что теперь оба дома следует объединить, чтобы жить одной семьёй дружно. А сам с Дашей, снарядив Каурку, запряг в бричку, покатил в Бугаевку. Он ехал через всё село; рядом сидела Даша, его жена; лошадь неторопливо, но с завидной силой несла лёгонькую бричку с хозяевами. Просёлок просох, а на дальних полях зеленела рослая озимая пшеница. Наполненный запахами, вялый ветер шевелил траву, листву на берёзовых и осиновых деревьях, а по небу с неторопливостью плыли к западу белые пушистые облачка. Покой царил под бескрайним небом.

Просёлок ровной лентой среди зелёных, дружно взошедших полей тянулся от одного колка к другому, петлял между деревьями и снова вырывался к полям и, казалось, с необыкновенной усладой стлался по ровному их столу. Ах, как гудело в груди у Кобыло, с нежностью поглядывавшего то и дело на свою жену, молчаливо взиравшую на лёгкие в своей невесомости зелёные колки, словно несущиеся над полями в испарениях влаги, накопленной в низинах. Дрожащие кроны берёз с их воздушной листвою в испарениях, дрожавших маревом, исходившим под ярким солнцем, создавали иллюзию волшебной игры, словно мистический пейзаж плыл по-над землёю, роняя в сознание семена возможного на земле счастья. Кобыло чувствовал в своей душе полный покой.

Дарья не могла понять себя. Ей хотелось временами плакать, но она улыбалась, вспоминая вчерашнее, смущение мужа, его робость и неожиданную деликатность. С нескрываемым, обновлённым, прямо-таки восходящим чувством любви и нежности глядела она смело в глаза ему, как бы призывая, прощая его неловкость в прошедшую ночь и обещая новое наслаждение.

Бугаевка, деревушка из тридцати домов, приютилась прямо на опушке берёзового леса. Они приехали вовремя. Хозяин, взобравшись на крышу сарая, принимал от подававшего снизу сына доски и прибивал их к стропилам. Завидев покупщика, хозяин спрыгнул на землю, оказавшись крепким, кривоногим, чернявым мужиком, смоляные, рассыпавшиеся по лбу волосы которого говорили почему-то больше о его ловкости, нежели о силе. Он вывел сразу буланого из сарая. Могучий скакун, чёрный хвост которого и грива отливали иссиня-вороным блеском с чуть угадываемой фиолетовостью по всему волосу. Высокий, стройный жеребец понравился Дарье статью, чистотой окраса — от светлой, жёлтой масти пронзительно чистого тона, словно ребёнком нарисованная картина, до чёрного хвоста и длинной гривы, чёрных ушей, чёрных сторожких глазищ и чёрных копыт, которыми заканчивались стройные тонкие ноги. Конь храпел и фыркал в присутствии чужих людей. «Но-но», — говорил Иван, пытаясь дотронуться до его морды, похлопать по холке, на что жеребец страшно крутил глазами, кидал мордой и прядал ушами, переступая ногами; он дрожал всем могучим своим телом. Дарья подумала, что ещё никогда в жизни не видала такого красавца, с замиранием в сердце желая приобрести этого коня. «Неужели у нас будет такой жеребец?» — подумала она и с несомненным удивлением отметила, как она быстро привыкла и уже считает своим мужнее. От этих мыслей ей стало светло. Иван же, наоборот, засомневался: в тот первый раз ему конь понравился больше. Он уже не находил в нём многих достоинств, а прежнюю плату считал теперь слишком большой. Мужик, не выказывая своего интереса, глазел из-под лохматых бровей затаённой решимостью продать буланого во что бы то ни стало. Иван подозвал жену к себе, и они отошли посоветоваться, чтобы не слышно было хозяину.