Чекист сидел и молча ждал; взгляд его всё темнел, несмотря на серость подслеповатых глаз и на жестокий прищур в обрамлении рыжеватых ресниц.

Так продолжалось, наверное, с полчаса. Кобыло всем своим видом выражал готовность говорить с чекистом, сидевшим неподвижно в начальственной оцепенелости, ожидая исполнения своего приказания.

— Я сказал, — наконец произнёс Лузин, почти не раскрывая рта.

— Я из дома своего не выйду, — сказала Дарья просто, как отрезала, повернувшись к Кобыло, и он заметил, как в уголках её больших тёмных глаз, будто взмахнув крыльями, отразился некий укор, значения которого Иван не знал. Но который так его поразил, что он тут же засуетился и попросил Лузина поговорить в его доме, что напротив. Чекист молча, презирая всё человечество вместе с этой женщиной, о которой думал теперь только с ненавистью, поднял своё худенькое тельце в шинели, несмотря на отчаянную жару, и тут же вышел вон, направляясь к соседнему дому. За ним неторопливой походочкой правил Кобыло, затем осторожненько обогнал чекиста, отворил новую, тесовую, резную калитку, пропустил того во двор, оглянувшись на стоявший автомобиль, в котором спал с пистолетом на боку и чёрной молнией в глазу водитель. Иван, полюбовавшись своим домом, который любил за прочность, за резьбу, обрамлявшую его по периметру, за чудо-конёк, им же выточенный из кедрача, за чистоту, за славный колодезный сруб с воротом необыкновенной прочности, провёл Лузина в дом и достал из-под стола миску малосольных огурцов. Чекист тем временем думал о своей силе, могущей сокрушить не только наглую женщину с ребёнком, но и всё село под названием Кутузовка, о том, что ещё придётся отомстить той дуре за неспособность понимать желания мужчин. Ведь сколько он помнит, стоило только намекнуть, как тут же баба прогоняла всех родичей, раздевалась и целовала его холодное, пупырчатое, худющее тело с впалым животом, на котором красовалась отметина от разрыва шрапнели, которую он показывал лично тов. Тухачевскому, разгромившему с пятой армией Колчака.

— Скажи, кто женщина? — сухо спросил чекист, принимаясь всё же за огурцы. — Кто она? Что она? Цель её присутствия в полном смысле? Понял, ге? Ты революционный призрак видел? Не видел? Ради революции я могу убить всех! — припугнул слегка чекист хозяина, надеясь на быстрый успех.

Иван Кобыло всё ещё видел тот взгляд Дарьи — открытые широко глаза, распахнутые с необыкновенной доверчивостью, и в них стоял немой укор: что ж вы делаете? Кобыло молча пододвинул чекисту миску с огурцами, сел напротив, но видел перед собой опять-таки не нахмуренное лицо чекиста, а взгляд Дарьи. Он слышал слова незапятнанного чекиста, но не мог понять, о чём они. Стоило ему повести глазами по своим просторным комнатам, с такой любовью отделанным им тоненькой сосновой дощечкой, великолепному полу, оглядеть всё, что он так любил, собираясь уехать в Липки под Саратов, как ясно понимал, что уехать из этих великолепных хором, украшенных им самим, сооружённых на свой лад и вкус, где каждая дощечка облюбована, выбрана, выстругана, у него нет сил.

— Я хотел узнать о той молодой женщине, — поднял глаза на Кобыло чекист и осторожно откусил огурец, засоленный по всем правилам — с перцем, укропом, смородиновым листом. — Кто она?

— Дарья.

— Так, ге! Так, это я знаю, но в смысле я хочу сказать, не надо углов строить, революционный призыв как воспринимаешь?

— Как солдат. Я в армии служил на извозе, снаряды возил. С Брусиловым.

— Офицерство издевалось, сволочь? Зна-аю. Не служил, но зна-аю.

— Нет, просто служил, а затем домой захотелось, бросил и уехал, — сказал Кобыло, всё ещё не разлучаясь со взглядом Дарьи.

— Кто она? — спросил чекист, полагая, что достаточно прошло времени, чтобы вернуться к прежнему разговору. — Кто? Что? Видно, нехороших кровей, а? Сволочь, если белая потаскушка, убью.

Кобыло остановил взгляд на чекисте и осторожненько положил свою руку на его, потихонечку поприжал на скатёрке.

— Жениться хотелось тебе? — поинтересовался Кобыло, медленно поднимая на него глаза, в которых загоралась буря перемещающихся белых точек, не предвещающая ничего хорошего. — Так вот, парняга незапятнанный, на ней женюсь я.

Чекист с любопытством посмотрел недобрым взглядом на выставившего на стол огромные свои руки Кобыло и потихонечку вытащил свою из-под его горячей. Предварительно Лузин навёл справки об этом холостяке, оказалось — довольно обычная репутация, хотя Лузину, с его-то опытом, большого труда не составляло запятнать её.

Чекист Лузин не думал о женитьбе как таковой: ему думалось, всё могло бы обойтись скромно, просто, по-казённому — пригласить начальника, водителя, её мать. Но он не думал о женитьбе в принципе, ибо женитьба не вписывалась в революционную ситуацию, о чём он любил говорить на собраниях и неуклонно призывать к воздержанию стремился, как делали тов. Ленин, тов. Троцкий, тов. Тухачевский, тов. Дзержинский и он. Нет, Лузин не любил Рукову, о чём себе сразу заявил, чтобы укротить плоть свою. Не мог её полюбить. Но щемящее, притягивающее чувство, вылившееся сейчас тонкой струйкой в просачивающуюся в сердце злость, существовало в нём, и недаром же он приехал на автомобиле, надев свою новую шинель, а под шинелью красовалось отличнейшего покроя обмундирование, напоминавшее ему о достигнутых высотах, о которых при старом режиме Лузин мог только мечтать. Но если нет чувств, что же тогда означает его приезд?

Иван Кобыло произнёс слова, не будучи подготовленным к их смыслу. Ещё никогда он не признавался в намерении жениться на Дарье. Это была для него новость, будто об этом ему чужой человек сказал.

Незапятнанный чекист молча поднялся и подошёл к висящему на стене вырезанному из дерева автопортрету Кобыло.

— Сам? — спросил.

— Единственно. Своими руками.

— А скажи, скажи, — неожиданно заинтересовался Лузин, возвращаясь к тому, о чём только что думал, и неожиданно понял, что всколыхнувшееся в его революционной душе, заплескавшись глухо и с ноющей эдакой непростительной, постоянно напоминающей о себе струночкой, чувство есть не что иное, как нечто недопустимое. Он отрицал любовь и знал о её буржуазном происхождении, а потому ненужности на этом свете. Но другого света быть не может — значит, всё остальное — блеф! Он спал, как говорят, занимался прелюбодеянием много раз, но каждый раз с ущербным чувством бессмысленности всего этого. Он был убеждён, что в книгах, кричащих о якобы божественной сути любви — всё чушь, выдумки праздных умов, дворян, князей, бесполезных на этой земле, следовательно, и их культуры, их чувств и желаний. Они не нужны; они исчезли, и теперь им возврата не будет, ибо революционный пламень сжёг весь мусор, оставляя на потребу дня простые человеческие отношения для революционеров. Лузин, в общем, склонялся к мысли о необходимости заслуженного существования на земле исключительно людей, пламенно мечтающих о революционном ветре. Каждый человек должен быть революционером — заветная мечта Лузина. В том видел смысл всей своей неподкупной жизни, преисполненной пламени и борьбы. Пламя должно сжечь весь хлам, накопленный человечеством за многие века. И пусть горят ярым пламенем все эти книги, кроме трудов Маркса, Ленина, — всё, от чего пахнет гнилью прошлых веков, пылью древних шагов, грязью прошедших времён — уничтожить!

— Ты с ней спал? — спросил Лузин с язвительной, глумливой ухмылочкой. — В том смысле, что, товарищ, что вы бы сказали на этот счёт? Знаете, женщины очень развратны. Гё! То есть полный смысл таков, что нельзя Им доверять. Спал?

Кобыло вскочил и заорал:

— Вы знаете, чёрт вас побери, товарищ Лузин, незапятнанный чекист лучшей марки, как её зовут в округе? Святой! Я прошу на крутых поворотах подумать о том, что жизнь даётся не часто. Поняли?

Иван Кобыло проговорил все эти слова сумбурно, с неожиданной для себя торопливостью, с нескрываемым враждебным огоньком в прищуренных глазах.

— Не шути, чекист, — проговорил он с хрипотцой. Собственный мир для него закачался в глазах и претерпел неожиданное перевоплощение. Возможно, женитьба на Дарье разрешит какие-то проблемы, потому что у него много появилось тайных желаний, что само по себе приносит некоторые неудобства. Ещё никогда в своей жизни Кобыло не мечтал о женитьбе. Отбрасывал глупую мысль о ней на более поздние времена. Объяснял это тем тревожным временем, которое дребезжало, как разогнанная, несмазанная телега по просёлку. Того и гляди, отлетят колёса, перевернётся телега. Что станется с мчавшимися в телеге людьми?