Во время ливня Дарья с ребёнком на руках сидела на пороге открытой двери, смотрела на белую стену дождя, а малец в это время сосал грудь и что-то гугукал, улыбаясь сам себе. Настасья Ивановна ворчала, что Дарья застудит Петюнечку, упрашивала закрыть дверь, до смерти боясь грома, молнии, потоков воды.
— Вот так сидел и мой Петюнечка на крылечке, а гром-то как ахнет, ажно дом Козыревых загорелся, — рассказывала каждый раз одно и то же старушка Дарье, пугая её страшными историями из своей жизни.
— Настасья Ивановна, рассказывали уже.
— Дарьюшечка, не помню, ей-богу, не помню, что говорю. Прости меня, Господи, ум за разум зашёл. Ты уж прости старуху беспамятливую, моя милочка, уж не брани. Что-то к нам Иван Кобыло не забегает? Уехал, что ли?
— Да нет, в огороде копается. Поздоровается издали, как-то очень важно, он, видимо, думает о себе слишком высоко. — Дарья говорила тихо, но в её голосе проскакивала резкость, вызванная раздражением, которое испытывала она к соседу.
Вечером пришли Надежда Мясоедова и Мария Безматерная, посудачили, поговорили о видах на урожай. Они словно приглядывались к молодой женщине, но и виду не подавали, что интересуются её прежней жизнью. То была типично сибирская манера, свойственная русским людям: если будет необходимость в том, человек сам расскажет. Говорили скупо. Они сидели рядом с Дарьей; она как будто знала их давно, слушала молча, поддакивала, поддерживала открытым лицом, нежным загорающимся взглядом.
После дождей можно было только сидеть дома, прясть, стирать бельё или шить. Дарья принялась вязать. Настасья Ивановна, некоторое время молча наблюдавшая за ней, сама считавшая себя не последней мастерицей, видела её неловкость, но подсказать боялась, чтобы не обидеть Дарью. Как-то вечером заглянул Иван Кобыло, прошёл к плите и спросил:
— Что тут у вас дымит?
— Да не дымит, — сказала Настасья Ивановна.
— Нет, дымит, — утверждал он, оглядывая плиту и, находя щели, через которые просачивался дым, с укоризной показал пальцем. — Вот!
После этого он посидел ещё некоторое время молча, затем сообщил, что собирался после сбора урожая на полях уехать к родителям в Саратовскую область, в своё родное село Липки, которое снилось по ночам, и куда, не выдержав испытания, уехали мать с отцом. В пятнадцатом году Кобыло забрали в армию, отправили воевать на фронт с немцами, где он прилежно исполнял обязанности подносчика снарядов: однажды их обстреляли, его контузило, и он в тот момент страшно разозлился на немцев, пожелав воевать до победы, но начались события в Петрограде, и ему посоветовали уехать домой, что он и сделал. Он любил читать, сочинять сказки, но порой ему начинало казаться, что он может писать стихи. Преисполненный огромного желания, Кобыло усаживался за стол, специально купленный у одного купца в Шербакуле, и начинал измышлять великие слова. Но почему-то великие слова где-то задерживались. Всё больше в голове возникали мысли, слишком далёкие от поэзии, чтобы заносить их на бумагу. И тогда Иван Кобыло принимался мечтать, что являлось, пожалуй, самым любимым его занятием. Он думал о Боге, о дьяволе, мысленно беседовал с ними, настолько явно представляя их, что впоследствии был убеждён, что к нему приходили они оба. Но любил он размышлять и о женщинах. В его воображении женщины смеялись, дразнили, любили, обманывали его. Он с нежной ласковостью мечтал о них, но мысли о женитьбе прятал как можно дальше. В книгах часто Кобыло читал о непревзойдённом коварстве женщин, тщился понять, наяву увидеть это самое знаменитое коварство, но как-то не находил, и почёл мысль о коварстве выдуманной праздными людьми.
Он читал беспорядочно, хотя все книги, которые имела склонная к чтению его мать Евдокия Евлампиевна, он знал, можно сказать, наизусть. Вспомнив какое-нибудь сильно понравившееся место в книге, он знал, на какой странице искать тот запомнившийся эпизод. Всю жизнь Кобыло считали себя крестьянами, хотя ходили слухи, что в каком-то далёком поколении, возможно, сто лет тому назад, они звались дворянами. Но страсть читать явно появилась у Кобыло неслучайно. Грубая простая жизнь тяготила. Он душою рвался в какие-то сферы, недоступные сердцу, но желания порою преобладали над здравым рассудком. В такие минуты он принимался писать стихи. Но уважали Кобыло не за любовь к стихам или книжкам вообще, а за невероятную силу. Как говорила каждая смазливая бабёнка на селе, что «на него приятно смотреть». Он жил один, потому что не смог вовремя продать добротный, рубленный из кедра дом, вместительный сарай, огромный огород. В какой-то мере ему были свойственны скупость и привязанность к земле. Он боялся остаться в родных Липках, откуда родные его приехали, получив столыпинские наделы, без земли, ибо там родители имели всего одну десятину плохой, непахотной землицы. Несмотря на свою, казалось бы, доброту, Иван Кобыло слыл весьма гордым человеком. Гордость — одна из привилегий одиноких людей, которые, замкнувшись в кольчугу недоступности, чувствуют себя более уединённо, более защищённо и комфортно. Кобыло презирал тех, кто лезет в душу, не справляется сам с севом, просит помочь, одним словом, кто проявляет душевную слабость. Гордость отчуждала его в какой-то мере от селян, и он жил фактически отшельником. Появление Дарьи Руковой он воспринял с толикой интереса, но вскоре, случайно поймав на себе высокомерный взгляд, потерял к Дарье интерес. Он ходил молча, молча кивал, бывало, скажет слово приветствия, поможет молча в чём-то. Но первым шагу не сделал навстречу женщине, окинувшей его эдаким горделивым, надменным взглядом. Он с большей охотой разговаривал с ребёнком, нежели с Дарьей. Этот кроткий с виду богатырь в давешние времена, может быть, прославившийся бы, как Илья Муромец, на самом деле имел легко ранимую, чувствительную душу, подверженную всевозможным страданиям, грёзам, бесчисленным переживаниям, о чём не догадывались люди. Внешне Иван Кобыло проявлял полное равнодушие ко всему на свете; на самом деле душою откликался на все проявления человеческой жизни. Он полагал, начитавшись Шопенгауэра, что человек — весьма сложный организм, настоящего общения между людьми нет и не может быть, ибо каждое слово, сказанное им, уже есть ложное сообщение. По этой причине Кобыло пришёл к выводу о необходимости общения между людьми только посредством переживаний, излияний чувств. Он, выйдя ночью из дома, пытался общаться с другими мирами, от чего получал огромное удовлетворение, особенно с душами других людей, поселившихся на далёких планетах. В малейших человеческих движениях Кобыло находил больше искренности, нежели в многочисленных словах, каковым не придавал значения. Он ночью несколько раз общался с душою Дарьи, о чём та, естественно, не подозревала. Полученные результаты не давали обнадёживающих выводов. После этого и особенно после того надменного взгляда он замкнулся, перестал на неё обращать внимание.
Нельзя сказать, что он проявлял полное безразличие к молодой красивой женщине, жившей по соседству. В какой-то степени он сторонился её ребёнка, которого та родила совсем недавно, что смутило его чрезвычайно. Ибо, по его представлениям, рожать ребёнка в чужом доме выходит за рамки приличия. Он ждал — пройдёт немного времени и приедет муж, отец младенца, но ничего подобного не случилось. Данное обстоятельство смутило его ещё больше. Он видел её руки, лицо, догадывался, что перед ним не крестьянка, что насторожило Кобыло ещё больше и заставило гадать о причинах появления у Дворянчиковых Дарьи Руковой.
Он сталкивался душою с Дарьей и, ощущая это, старался предугадать их мыслимые последствия.
В один из таких моментов заявился Иван Кобыло к соседям под предлогом, что у тех дымит печь.
Кобыло присел подле печи, наблюдая за струйкой дыма, вырывавшейся из щели, интуитивно чувствуя встречный интерес Дарьи, осторожно посматривал на неё, находя в её взгляде новые черты. Неожиданное открытие так потрясло его, что Иван просто растерялся. Он попросил глины, размешал её в ведре, замазал ловко щели и с несомненным довольством от собственных трудов посмотрел на женщин.
