В конечном счёте ведь всё сводилось к тому, что цивилизации уготован один конец — гибель. Что и заставило могучее Сверхсущество снисходительно махнуть рукой, предлагая повозке греметь по колдобинам жизни до конца, до бездны.
Не было ничего необычного в размышлениях Кобыло о свершившемся на Земле, ибо после объявления новой экономической политики он, рассуждая о зле, пришёл к выводу, что на самом деле революционная повозка, видимо, тоже, как и всё в жизни, претерпевает изменения и имеет тенденцию возврата к прошлому. Его мучило значение зла. Он его видел в странных одеждах, вырядившимся под добро. Он никак не мог ещё отойти от расстрела Дворянчикова. Потом убийство старосты, крепкого мужика, исправно ведущего своё хозяйство, справедливого, честного, прямодушного, как каждый русский сельский труженик, потрясло его. На Новый год, когда Дарья была уже на сносях, а он, заботясь о её покое, старался создать все необходимые условия для родов, Кобыло услышал, что в соседнем лесу найден убитый Матеркин, опять же богатый, толковый, умный человек, получивший неполное университетское образование. Происшедшее убийство никого не смутило; на следующий день по улицам прошлись какие-то люди во главе с вечным забулдыгой Белоуровым, кричали, безобразно ругались, грозились сжечь ради будущего всех эксплуататоров дотла.
На одном из плакатов было написано «Долой Бога» и нарисовано на огромном холсте облако, а взобравшийся туда рабочий со штыком сбрасывает седого святого старичка с превеликой силою. Компания в основном состояла из парней соседнего села. Пьяные орали похабные песни, выкрикивали нецензурные слова, за которые бы раньше упекли в полицию. Но сопровождавший на лошади, при оружии и в шинели красноармеец тоже вместе со всеми орал, выказывая радости даже больше, чем пьяные хулиганы. Нездоровый дух носился над когда-то мирным, добронравным селом, славящимся своим богомольством, урожаями и сильными молодыми людьми, которых побаивались далеко в округе.
Дарья, страдая уже предродовой одышкой, оплывшая лицом, сказала, что её беспокоят эти убийства, носящие явно не случайный характер. За всем угадывался дьявольский план: убивали всё больше настоящих хлеборобов, священников. Кобыло лишь усмехнулся её проницательности, хотя и сам думал об этом. Но как только сказала, тут же засомневалась: этого не может быть по той причине, что стране всегда были нужны во все времена не только хорошие хлеборобы, но ещё и здоровые крепкие люди. История знает массу тому примеров: даже хан Батый или Чингисхан, уж настолько известные своей неумолимой жестокостью, настоящих хлеборобов, крепких работников щадили и ценили за труд, за хлеб, ибо, как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай. Иван, соглашаясь с женой, выискивал в действиях советской власти черты, подкрепляющие его мысли, и находил их немало. Правда, на его слова Дарья сказала:
— Всякий тонущий увидит в своём воображении соломинку, за которую попытается ухватиться.
— Я не тону, — засмеялся Иван, похлопывая её по плечам со своим обычным добродушием, радуясь жизни, весёлому нраву беременной жены, тому, что её предсказания относительно Бурана сбылись. Не только к породистому жеребцу приводили молодых норовистых кобылиц на случку, за что Иван брал плату, но даже его любимая Каурка, видимо, принесёт к весне жеребёнка. Он радовался, несмотря на угрозы с улицы, посматривал на свои могучие руки, на свой крепкий двор, на книги, которые читал, на жену, Настасью Ивановну и повитуху, и думал, что мир для него полнится неизбывной силой. Правда, беспокоило лишь то обстоятельство, что участившиеся походы пьяных молодых революционеров, как они себя именовали, никого в селе особенно будто не тревожили. Через некоторое время и сам Кобыло перестал обращать внимание на шум с улицы.
Он возвращался к жене, с виноватой улыбкой поглядывавшей на него потемневшими, влажными, округлившимися глазами, в которых виделся новый для него мир ласкающей его доброты. Осторожно дотрагивался до тугого живота и улыбался хитрой улыбкой, как бы говорившей: и моя заслуга в том есть.
В ранний февральский день, а именно десятого февраля, когда сидевшая подле Дарьи Настасья Ивановна поднялась со скамеечки позвать повитуху, Дарье стало плохо. Она прикрыла рукою живот, как бы стараясь отстранить боль и рукою огладить то самое место, где рождается боль. Настасья Ивановна побежала стремглав за Марусей, а Иван, каждый день выгребавший со двора снег и отвозивший его на санях на огород, заприметив метнувшуюся через плетень старушку, молча отложил лопату и, втягивая ноздрями пахнувший разнотравьем морозный воздух, понял, что наступили роды. Он не спеша шёл через двор, ласково глядя на стоявшую тут же пузатую Каурку, хлопотавших кур и гусей, наполняясь чувством неизъяснимого блаженства, ощущая желание вот так улыбаться, восхищаться мудростью устройства жизни, её добротой и неистребимостью. Вдруг Иван услышал вскрик и кинулся опрометью в дом. Ещё не добежав до комнаты, где лежала в последние дни Дарья, он уловил странные запахи из-за двери. Кобыло вдруг ощутил опасность, безотчётное чувство страха. И хотя он давал слово не входить к ней во время родов, Иван толкнул дверь и увидел жену на полу. Она лежала и, вытянувшись лицом к двери, молча, с напряжением, словно ждала помощи, глядела застывшим в оцепенении, замершим взглядом. Через секунду он понял, что она смотрит широко раскрытыми глазами на него, но не видит, а видит нечто другое, недоступное ему.
— Дашенька! — воскликнул он с испугом, глядя на лицо жены. Ему показалось, она повела глазами, как бы приказывая ему присесть. И он, оглядываясь, быстро-быстро моргая, чтобы сбросить слёзы с ресниц, не дающие ему возможности видеть жену, увидел на полу длинную лужищу крови, растекавшуюся из-под неё. Он вскрикнул от ужаса, бросился к ней, стараясь не наступить на лужу. В этот момент вошли старушки.
— Прочь отцеда, мужик! — взвизгнула повитуха и так цепко ухватила Кобыло за руку, что смогла отодрать его от Дарьи и оттащить к двери. — Поганец!!!
Повитуху в таких случаях охватывал обычный для неё дух всевластия. Голос её приобретал такую силу, власть, что ослушаться было невозможно, не хватало смелости. Она суровым взглядом мерила мужика сверху донизу, брала за руку, и каждый дивился силе, с которой она буквально вышвыривала вон.
Не успел Иван прикрыть дверь, как услышал крик. На этот раз ребёнка. Он потирал руки, ругал себя, что переусердствовал, не сдержал слово, данное жене, которая увещевала его положиться на неё. Она во время родов не испытывала даже боли, так всё хорошо протекало у неё. Он ходил по дому крупными шагами, решая тут же ради рождения ребёнка зарезать откормленного борова, которого собирался весною продать за хорошие деньги в Шербакуле на рынке. Теперь ему осталось узнать: мальчик ли, девочка? Минут через тридцать, показавшиеся ему вечностью, в коридор выглянула повитуха, поманила пальцем, потом неожиданно вышла к нему с только что народившимся ребёнком на руках. Сизый комок шевелящейся, копошащейся морщинистой плоти, от которой даже как-то нехорошо пахло, на котором Иван с трудом разглядел полузакрытые синие глаза, мутно, с поволокой взглянувшие на него с безразличием, — то был его мальчик. Иван Кобыло как-то сник, обнаружив неожиданно в себе брезгливое чувство. Он не понимал, почему повитуха, окинув его таким ястребиным взглядом, с радостью и с гордостью объявила:
— Наследник!
Она, словно неслыханную драгоценность, поднесла ребёнка к лицу растерянного Ивана, затем повернулась и скрылась в комнате Дарьи.
Кобыло, склонный к разного рода философским размышлениям, покачал головой, почесал под носом и, можно сказать, ничего не понял из свершившегося. В этот момент его позвали. То был её голос. Иван нерешительно толкнул дверь и осторожно вошёл в комнату. Уже было чисто прибрано; жена полулежала на кровати, обратив ласковый взор на дверь в ожидании появления Ивана. Повитуха стояла рядом. Настасья Ивановна держала свёрток в руках. Обе, как по команде, посмотрели на него, повернув к новоиспечённому отцу благовестимые лица. И Кобыло понял лишь сейчас, что свершилось самое приятное, важное, и взволнованно посмотрел на измученное лицо Даши, на котором сквозь муку просвечивало счастье случившегося.
