Настасья Ивановна присела на завалинке, соображая, к чему бы всё случившееся, если с утра такое странное сочетание всяческих невезений. Она уже хотела поделиться своими мыслями с Петром Петровичем, как услышала разговор у соседей: кто-то сердитым голосом выговаривал Ивану Кобыло. Она прислушалась, но ничего не поняла. Присевший рядом Пётр Петрович с нескрываемым интересом глядел на Настасью Ивановну, на её лицо, руки, качал головой, словно удивлялся, какая тоненькая, прозрачная светлая кожица на её руках, как красиво милое личико, полное с утра заботливой сосредоточенности, милой незащищённости от возможных неприятностей.
— Настасья Ивановна, побереги свои ручки от воды, вон, гляди, цыпочки на них появляются, милая моя, — сказал, находя их необыкновенно изящными, полными изысканного благородства, думая, что такие ручки могут быть только у цариц.
— Ты бы, мой несравненный Петуличка, о себе подумал, — отвечала на его слова Настасья Ивановна, проводя рукою по щеке мужа, находя, что, несмотря на сорок лет совместной жизни, его лицо сохранило привлекательность и красоту и, пожалуй, нет человека на земле более замечательного, и что ей неслыханно повезло в жизни. «Господи, сохранить бы такое счастье на всю жизнь, чтобы он закрыл мои сомкнувшиеся вежды», — подумала Настасья Ивановна, нежно поглаживая его по лицу, слыша, как в соседнем колонке, начинавшемся сразу от плетня, залился с явной запоздалостью соловей. Полкан вылез на воздух и с хрустом потягивался длинным, огромным телом, а отпрянувший от него петух сердитым клёкотом предупредил кур об опасности.
У ворот появился на высоком породистом жеребце молодой черноусый красноармеец с саблей и карабином за плечами и, сдерживая переступающего тонконогого жеребца, щурясь под бьющим утренним солнцем, приказал явиться на сход к конторе, где будет проходить собрание советской власти. Настасья Ивановна переглянулась с Петром Петровичем и ничего не поняла.
— А что же он говорит, Петулечка? Что ж он там сердито кричит? — спросила она, натягивая на голову сползший белый платок, надёжно предохранявший её вот уже в течение многих лет. Настасья Ивановна любила носить любимые вещи, а потому не расставалась с ними, пока у тех хватало крепости жить.
— А Бог его слышит, что он там кричит, — отвечал Пётр Петрович с обычной своей усмешкой, как бы подтрунивая одновременно над ней и над молодым человеком, кричащим с коня.
Красноармеец объехал все девяносто девять дворов Кутузовой; вслед за ним на низенькой гривастой лошадке ехал ещё один, с трубой, то и дело останавливался и трубил сбор, не объясняя, зачем и по какой причине трубит, ибо многие из жителей понятия не имели о смысле подобных мероприятий и были явно обеспокоены крупной группой конных красноармейцев возле конторы, которая раньше служила местом покупки зерна у крестьян. Раньше в контору съезжались купцы с деньгами, с пустыми телегами под зерно; и в предвкушении крупных сделок неспешно прохаживались с раннего утра по мягкой траве перед большим домом, построенным на их же деньги. Сюда же приезжали из недалёких деревень со стадами овец, лошадей, коров — для обмена животины на зерно. Возле конторы витал дух торговли, разухабистых смелых торговых людей; сюда сбегались со всей округи и из соседних сёл ребятишки, бабы, мужики в ясный погожий день, желая провести время, посмотреть на умных людей, на чужих и своих. Длинными рядами от самого угла конторы, ибо она стояла на противоположном от Дворянчиковых конце улицы, за небольшим колком, стояли коновязи — для коней, и место для бричек, арб, телег — большая, ровная, укатанная, поросшая к весне травой-муравой площадка. Там и остановились красноармейцы, с раннего утра прискакавшие на резвых, сытых, со злобинкой в бегающих глазах конях.
Молодой, лет двадцати пяти командир Голин, перепоясанный вдоль и поперёк ремнями, глядел нарочито строго на красноармейцев и готовился к собранию. То и дело подъезжали бойцы, посланные по разным поручениям. Появились и любопытные ребятишки, зыркая глазками по сторонам: что ж за люди такие эти красные, со звёздами, на конях?
На заборах, плетнях, на всех видных местах появились первые плакаты с преобладанием красных цветов: «Да здравствует советская власть», «Ленин — вождь мирового пролетариата», «Вся власть Советам», «Да здравствует светлое будущее всего человечества — коммунизм», «Долой буржуазию». На последнем нарисован был огромный, корчившийся от неимоверной тяжести в животе, свисавшем до земли, буржуй. Его вздувшийся от награбленного у простого народа богатства живот протыкал острый трёхгранный штык красноармейца. Народ, впервые столкнувшийся с советской властью, не подозревал, что происходившее имеет точку отсчёта от начала посевной, и отнёсся к ней с некоторым любопытством и даже доброжелательством, как к ребёнку. По селу пошли гулять слухи: будто большевики стали верить в Бога, что Бог их благословляет, поскольку Ленин из сибирских мужиков и т.д.
К двенадцати часам собралось человек сто, но ещё больше пришло ребятишек, молодых парубков. Командир, видать, человек сообразительный и неглупый, послал за бабами, объяснив, что при советской власти все люди разного пола абсолютно равны.
— У вас што равны, што штаны, — сказал неопределённо Иван Кобыло, получив в ответ искромётный, острый взгляд командира, не предвещавший ничего хорошего.
— Вы против советской власти? — громко спросил командир, и мужики удивились его голосу — ростом мал, а вот голос, однако, на большую высоту «лезет». Молчаливый, хмуроватый сибирский люд немного задержался с ответом, потом раздался только вздох. Позади командира ржали лошади, обгладывая удила. На конях сидели красноармейцы, как бы в ожидании предстоящих неприятностей. Но вот появились первые бабы. Впереди шла Мясоедова, с большой копной необыкновенно красивых волос, высокая, с широкими раскачивающимися под широченной юбкой при неторопливой ходьбе бёдрами; её задумчивое лицо являло достоинство и уверенность. Всем было известно, что муж её, считавший себя главным в большой семье, на самом деде исполнял второстепенную роль, как тягловая лошадь у доброго хозяина. Он воззрился с молчаливым неодобрением на жену, но смолчал, оставив разговоры на потом. Затем пришли ещё трое женщин, а потом ещё и ещё. Они находились перед командирским взором, молча лузгали прошлогодние семечки, молча глядели вокруг, ожидая новостей.
Когда собрались почти все жёны мужиков, кроме нескольких, которым нельзя было оставить дом, командир произнёс страстную речь против мирового зла в лице мировой буржуазии, сосущей прямо-таки кровь опять же из жил мирового пролетариата. То были неслыханные по своему дерзкому полёту слова, полные испепеляющего гнева. В его словах чудился намёк на какую-то иную, недоступную местным жителям жизнь, которой они боялись, но втайне желали. Командир обещал всю землю вернуть крестьянам, чтобы каждый был хозяином на своей кровной, отнятой буржуазией и помещиками земле.
— Никто у нас её не отбирал, — заметил вежливо Пётр Петрович Дворянчиков, стоя впереди всех. — Чего тут народ смущать, у нас земли полно, сколь желаешь, столь и бери. Правда, мужики?
Мужики загалдели, одобряя, что очень не понравилось командиру Голину, поправившему на себе кобуру, придвинув её к животу. С нескрываемой подозрительностью глядя на старика, он как бы пытался крепко запомнить его высокую, тщедушную фигуру и оценить всю опасность столь не к месту сказанных враждебных слов. Он незаметным движением расстегнул кобуру и, не сводя глаз со смутьяна, подал знак стоявшему рядом красноармейцу: быть начеку.
— А ты кто такой? — спросил командир Петра Петровича строго. — Собственно!
Дворянчиков замешкался, растерянно оглянулся на стоявших мужиков и баб, как бы советуясь с ними.
— Собственно! — угрожающе повторил командир Голин и прищурился. От слова «собственно» Пётр Петрович смутился ещё больше, затем, передёрнув плечами, отошёл подальше от сверлящих чёрных глаз командира. Но Голин, следя взглядом за стариком, достал его вопросом:
