— Не смейтесь, княжна, дело серьёзное. Похитайло желает лично поговорить с вами, прежде чем мы уйдём в другие места. Он сам желал прийти к вам, но решили, лучше, чтобы я пришёл. Генерал Кондопыпенко прихворнул малость, а то бы Кондрат сам заявился. Он просил сегодня вечером придти в Дворянчиков лес, надеясь вас лично встретить.

— Передайте ему, что я буду в восемь часов, раньше не смогу, — сказала она холодно, стараясь побыстрее закончить разговор, слыша, как за спиной уже стоит старик, с недоумением наблюдая за нищим.

— Спасибочки за хлебушек, век не забуду, — кланяясь, поблагодарил «нищий» и пошёл прочь. И, что любопытно, ни разу злющий Полкан не пролаял на чужака. Дарья видела, как он завернул к Кобыло, и тот тоже вынес ему буханку хлеба, затем вернулся в дом и притащил четырёхлитровую бутыль молока. Нищий низко поклонился Кобыло, промямлив что-то, и направился по селу от дома к дому.

Солнце уже клонилось вовсю к закату, когда Дарья, прихорошив себя перед зеркальцем и чувствуя в сердце неколебимое спокойствие от предстоящего предприятия, направилась к лесу. За селом она оставила под приметным кустом ведро, прихваченное якобы для берёзового сока, огляделась и заспешила к охваченному лёгкой синей вечерней дымкой дальнему лесу, именовавшемуся Дворянчиковым. Уж по краям просёлка дышала вспаханная чёрным брюхом земля, исходившая еле заметным дрожавшим по-над самой кромкой воздухом. В лесах и колках не просохло, в низинах ещё покоилась вода, обещавшая хороший урожай. Подняв высоко свои проклюнувшиеся липкой зеленью сарафаны, стояли берёзы. Лёгкий Дарьин шаг сливался со стуком сердца. Она думала теперь только об одном: зачем приехали эти люди? Что хотят от неё? Лишь упоминание о генерале успокоило.

На опушке леса стояла огромная, старая, высоченная берёза, с вороньим гнездом на макушке. Под деревом сухо было; на траве сидел и грыз травинку, обнажив округлую лысую голову, хмурый подъесаул Кондрат Похитайло. Его лицо было мрачно, опустившиеся веки, огромные потные красные руки с толстыми приплюснутыми на кончиках пальцами — всё говорило о никчёмности полной сомнений его теперешней жизни. Он поднял на шум шагов бесцветные глаза и привстал, почтительно поклонился.

— Ну что, подъесаул Кондрат Похитайло, как ваши дела? — без обиняков спросила Дарья, пожимая ему руку и чувствуя, что не только для рукопожатий всё ещё пригодна эта рука, сильная и жёсткая. Она придирчиво оглядела фигуру ранее бравого подъесаула: мешком висели на нём шаровары, гимнастёрка, короткая шинель.

— А дела, как сажа бела, княгинюшка. Так что и спрашивать у подъесаула, когда верховный правитель России убит, а генерал Кондопыпенко, сами понымаете, что ничего хорошего нет у том, — раненый.

— Колчак убит? — воскликнула она с ужасом, ещё не воспринимая сказанное, но уже теряясь от услышанного. — Боже мой! Такой человек, такой глубокий, умный человек! За что? Кто? Когда?

— Отступалы мы; казаки ещё дралысь, билысь насмерть, а вот солдатушки, сволочуги, те, конечно, разбежалысь, побросаны усе, кинулысь спасать свои шкуры ненужные. Такого чоловика уроныли! Срам! Стыд! Гей, хлопцы! Гей, хлопцы! А то как жить дале? Как? — Похитайло шёл рядом с нею и горько сокрушался по прошедшим бесславным делам. Так всегда бывало после поражения, когда жалобная музыка заглушает всё остальное и хочется одного — найти его истинную причину.

На дороге появилась запряжённая парой бричка, и подъесаул спрятался в кусты, хотя, как казалось Дарье, хорониться в этих глухих местах не имело смысла.

Возница правил к дальнему лесу Паламарчуков, округло выпиравшему на фоне многочисленных колков, потонувших в низине, оплетённых сетью синих туманов и парящих чёрных полей, над которыми ещё орали во всю глотку грачи. То там, то сям среди полей виднелись одинокие могучие берёзы; на одной из них Дарья заметила человека и сказала о том Похитайло.

— Свый, — отвечал тот лениво, озабоченный своими мыслями, думами, и в глубоком расстройстве повторяющего: — Всё отдали этим безбожникам! Эту землю. Аки воры! Аки тати! Аки воры! Аки тати!

В лес они вошли минут через двадцать, продравшись сквозь густые кусты и такой же подлесок на опушке. Она увидела шалаши, людей в форме, костры, коней под сёдлами; и запах жилья, человеческого присутствия струйкой пронёсся по чутким её ноздрям: словно очутилась она снова в той далёкой станице, в каменном доме, в той самой ловушке. Дохнуло чем-то таким знакомым, что она невольно остановилась, приглядываясь к сидевшим под деревьями в надежде увидеть знакомые лица. Её сердце сжалось, она готова была расплакаться о прошлом, далеко ушедшем, но ещё живущем в душе времени.

Подле большой палатки они остановились, и подъесаул нырнул в зашторенный пологом лаз. Она постояла и тоже вошла, не ожидая приглашения.

Генерал Кондопыпенко в полной военной форме, при погонах, сапогах, поблескивающих в свете горевшей лучины, с похудевшим лицом и горячечным блеском от бессонных ночей в глазах, с необыкновенной ласковостью привскочил с походной кровати и, расставив руки, готовясь обнять и расцеловать милое лицо княжны, подождал, когда она подойдёт, затем обнял её и прижал к себе.

Дарья не могла от слёз говорить, почувствовав себя слабой, беззащитной. Прежние ощущения нахлынули на её растревоженное сердце, и она прижалась к груди генерала.

— Дитятко ты моя милая, как всё обернулось, — проговорил Кондопыпенко, прослезившись сам, усаживая её на походный стульчик и приглашая выпить чашечку чая.

— Алексей Илларионович, как же так случилось, что все здесь? Как вы ушли? — спросила с горьким упрёком Дарья.

— Милая княжна моя, так надо и угодно Господу нашему Богу. Видать, сильно провинились перед ним, если Он на нас ниспослал такое тяжкое испытание, — сказал генерал, не зная, как получше её усадить, понимая бессмысленность всех слов при таких встречах, но в то же время желая оправдать своё появление здесь. Он жалобно и с видимым усилием придать хоть какой-то лоск, приличествующий при встрече с княжной, оглянулся и улыбнулся:

— А вот и моя правоверная, моя жизнь, — обратился он в угол, где сидела в тени и словно не видела никого и не слышала Галина Петровна. Скитания отразились на её лице более зримо, обозначив явную дряхлость щёк, глаз, и Дарья едва узнала некогда деятельную женщину. Генеральша виновато глядела на молодую Дарью с улыбкой человека, совершившего большую ошибку в жизни. Она напоминала побитую хозяином, голодную собаку, всеми силами доказывавшую право на преданность. Генеральша, словно завидуя молодости Дарьи, поражаясь её цветущему виду, как бы с некоторой неохотой подошла к ней и всё с той же виноватостью сказала:

— Здравствуйте, княжна. Мы хотели повидать вас перед отъездом. Мы собрались за границу, когда ещё увидимся, Бог знает. У вас цветущий вид, вам ничего не нужно?

— А где ваша дочь?

— Дочь мы оставили на родине, — резковато произнёс генерал, смахнув слёзы. Дарья присела на стульчик.

— Вот какая встреча, княжна Долгорукова, даст Бог время, возможно, придумаем получше. Мы оставили Урал, я не хотел уходить, но адмирал Колчак приказал прикрыть тылы, вот мы и оказались здесь. Сам погиб. Предали его! Предали те, ради которых он жизнь отдал.

При словах о гибели Колчака Дарья снова встрепенулась, понимая, что Колчак, при всём её недоверии к его действиям, при всей его мягкости и доброте, чем-то подкупал, взывая к совести, порядочности. Она понимала: он слишком образован, грамотен и слишком хорошо знает жизнь, чтобы оценить всю её жестокость и плюнуть на условности, основные моральные ценности. Колчак для неё сейчас, когда она узнала о его смерти, значил больше, чем при жизни. В день отъезда она его ненавидела со всею пылкостью молодой души; но теперь неожиданно почувствовала к тому простому учёному, ставшему по воле судьбы адмиралом, а затем верховным правителем, нежную душевную близость, которую в своё время ещё внушил ей отец: «Колчаки из степных крестьян, они сильны духом, его отец — герой Севастополя».