И тогда Ниари медленно встаёт. И, не глядя на него, начинает натягивать на себя походную одежду.

Он не хочет умирать.

И, возможно, ещё не верит до конца, что Гайр, его друг, почти старший брат, действительно собрался его убить.

Но какой-то частью себя уже понимает: Гайр сделает то, что сказал. И что он — прав.

В груди болит так сильно, что на миг ему кажется — рана от меча всё-таки достала до самого сердца.

— Руки, — резко приказывает отец его племянников, и Ниари, словно во сне, безропотно заводит ладони за спину. Кисти туго стягивает верёвка, и он смутно, без особого интереса, удивляется: зачем? Можно подумать, у него есть возможность сбежать…

Можно подумать, он собирается бежать — если даже самые близкие люди, которым он доверял больше, чем самим себе, не видят иного пути, нежели его смерть…

— Гайр, пожалуйста… — почти против воли шепчет он. Не потому, что верит, будто это может переубедить безутешного вдовца. Просто — чтобы хоть на миг унять раздирающую внутренности боль.

Вместо ответа Гайр молча толкает его между лопаток, заставляя выйти из покоев.

Лишь тогда Ниари понимает, что забыл взять меч.

Впрочем, он всё равно не мог бы ему помочь.

Они идут по пустым коридорам, и на какой-то миг в нём вспыхивает надежда, что кто-нибудь заметит их и…

…Он знает, что этого не будет. Гайр — мастер Защиты Третьей Башни. Гайр знает, в какое время в каком из переходов не будет ни одного воина.

Он не пытается сбежать. Останавливают туго связанные руки и упирающееся под левую лопатку острие меча. И он всё ещё не верит, что всё происходит с ним наяву.

Они проходят через тайный выход, и никто не видит их. Пересекают очищенную от кустов и травы выжигу между крепостью и лесом — и плывущие по земле тени облаков не оставляют ни малейшего шанса, что кто-то со стен заметит две облачённые в тёмное фигуры.

Никто не догадается, по какой причине молодой господин вышел ночью в кишащий хищниками лес. Никто не найдёт его убийцу — а быть может, даже и его тела.

Никто не осудит безутешного вдовца и не покроет позором осиротевших детей.

Ниари чувствует, как мучительно жжёт глаза. Но слёз нет. Он идёт, подталкиваемый остриём чужого меча, и не может понять, что причиняет большую боль: грызущий внутренности страх — или глухая, замешанная на недоумении обида.

По ногами хлюпает размокшая от недавно прекратившегося дождя земля. Потом начинают попадаться листья, ветки: они входят в лес. Ниари переставляет ноги, как в бреду, то и дело спотыкаясь. Тусклый потайной фонарь Гайра почти не даёт света, но даже если бы тот взял факел, это не помогло бы. Ниари кажется, что тело принадлежит не ему, а кому-то другому: неуклюжему, неповоротливому, слабому.

Тупо давит, раздирает грудь страх пополам с безнадёжной, тоскливой обидой.

Лишь когда густые кроны деревьев окончательно закрывают последние пробивающиеся с опушки лунные лучи, Ниари выныривает из сковавшего его оцепенения.

— Гайр, остановись! Пожалуйста, что ты делаешь!

— То, что должен был бы сделать ты сам, если бы не был трусом! — шипит его зять. И Ниари кажется, что он слышит в его голосе, за нарочитой ненавистью, изо всех сил задавливаемые слёзы.

А Гайр толкает его в спину — сильно, так, что обрывается дыхание. Он неловко делает несколько шагов вперёд, пытаясь сохранить равновесие. На третьем или четвёртом под ноги попадается корень, и он с шумом растягивается на земле.

Встать на ноги, когда руки стянуты за спиной, чудовищно трудно. Ему удаётся перевернуться на бок. Потом — подняться на колени. Потом…

Потом под лопатку упирается меч, и он замирает, задыхаясь от невыносимо острого предчувствия смерти.

— Гайр, не надо… — почти беззвучно просит он, с трудом заставляя шевелиться онемевшие губы.

В ответ муж сестры захлёбывается коротким, плачущим смехом. Осекается, дышит тяжело, прерывисто:

— Смерть не видит лишённых судьбы, поэтому забирает тех, кто идёт с ними рядом. Кто следующая мишень, Ниари? Я больше не могу смотреть и ждать, когда судьба перестанет промахиваться по моим детям. Я укажу ей верную цель. Можешь проклясть меня. Мне всё равно.

Ниари зажмуривается, оглушённый на миг болью и отчаянием, звенящих в голосе друга. И до крови закусывает уже изодранную до живого мяса губу, чувствуя, что ответить на это обвинение — не сможет. Не посмеет.

Он всё ещё жив. Как бы не распалял себя Гайр, ему, знает Ниари, непросто решиться на убийство человека, который долгие годы был ему вместо младшего брата.

— Лучше бы ты ушёл, — тяжело, словно что-то сжимает ему горло, говорит сзади муж его погибшей сестры. — Видят боги, я не хочу этого делать. Не хочу, слышишь? Ты не оставил мне выхода.

Ниари чувствует, как саднящий глаза песок, наконец, прорывает плотину, и вниз по щекам соскальзывают злые горячие капли.

«Ты сам не захотел его искать», — хочет выкрикнуть он. В груди болит так, что даже страх отступает, склоняет голову перед горькой тоской человека, которого предал друг.

Он молчит. Где-то в глубине души он знает, что Гайр прав.

— Дай мне хотя бы смерть в поединке… — не отводя взгляда от мелких, болезненно-острых в тусклом свете фонаря листьев под своими ногами, через силу просит он.

В ответ — глухой задушенный стон. И, почти с отчаянием:

— У тебя нет меча. И Кодекс запрещает сходиться в поединке насмерть с не имеющими воинского посвящения.

А потом, после короткой паузы.

— Можешь встать.

Ниари молчит. Для воина есть разница, умереть в бою или связанным. Стоя или на коленях.

…Он — не воин.

И он не хочет облегчать своему убийце его задачу. Понимает, почему тот поступает так. Признаёт, что тот по-своему прав.

Но простить — не может.

— Как хочешь…

Голос Гайра напоминает шорох сухих листьев. Ему тоже больно — Ниари вдруг понимает это так отчётливо, словно на миг сам превращается в своего зятя, стоящего над своим почти-младшим-братом, готовясь оборвать его жизнь за преступление, в котором нет его вины.

Если бы ему не было так горько и муторно от ощущения того, что его предали, он бы, возможно, пожалел его.

Ощущение упирающейся в спину стали исчезает. Он слышит звук рассекаемого мечом воздуха — и замирает, зажмурившись и до крови стиснув зубы.

Проходит миг. Другой. Третий.

Удара нет.

Ниари медленно открывает глаза. И через силу, с затаённой надеждой, поворачивает голову.

Гайр стоит, занеся меч, и глядит на него с таким отчаянием, что у него перехватывает горло.

— Гайр?.. — беспомощно выдыхает он, вдруг задыхаясь от острой, мучительно-нежной жалости пополам с облегчением.

Тот обречённо опускает руку.

— Я не могу, — со стоном признаётся он. Зажмуривается, стискивая зубы: знакомое, родное — своё — движение. Именно у него он, ревнивый шестилетка, подсмотрел когда-то эту смешную гримасу, которая почему-то так очаровывала его сестру. Именно ему невольно подражал в прилежании и воинских забавах, борясь за внимание сестры, которую этот чужак собирался украсть.

Именно этому человеку почти десять лет он доверял тайны, которых не знали даже родители, даже сестра.

Ниари сглатывает.

И просит тихо, мягко, как разговаривал порой с напуганными детьми и утратившими от горя разум взрослыми:

— Гайр, развяжи меня, пожалуйста. Пойдём домой. Мама будет волноваться.

Его зять дёргается, словно от удара.

А потом вдруг заходится в хриплом, задыхающемся, лающем смехе. Который миг спустя переходит в рыдания.

Короткий взмах мечом. Ниари успевает заметить его и задохнуться в предчувствии боли. Но сталь всего лишь рассекает верёвку на его запястьях. Ещё не веря в себе, он неловко поднимается, растирая затёкшие руки. А Гайр, одним движением вбросив клинок в ножны, трясущимися руками выдёргивает из-за пазухи небольшую флягу и швыряет ему.