– Неладно, оттого что тело нашего государства из-за непродуманных реформ нарушило свои естественные пропорции и перепутало функции своих членов! Надобно учиться у природы! Бог в мудрости Своей дает нам тысячу подсказок. Взять то же человеческое тело. Смотрите, как оно устроено, когда здорóво. Ноги близко к земле и держат на себе тяготу всего остального организма. Туловище занято своей важной работой. Руки трудятся и защищают от опасностей. А голова взирает, внимает, мыслит и управляет. Ногам и рукам нельзя давать воли – иначе ноги заведут черт знает куда, а руки накуролесят. Голова не может быть слишком большой, а то получится уродец. Поэтому следует лелеять чистоту и соразмерность правящего сословия, дворянства. А венчать голову истинно прекрасного человека должен сияющий венец – самодержавная власть. Выше нее только Небо и Бог!

«И жало мудрыя змеи вложил десницею кровавой», в глубоком волнении думал Воронин. С визга обер-прокурор перешел на звучность. Его голос стал грудным, глубоким. Глаза сияли. Невозможно было не заразиться этим воодушевлением.

– Константин Петрович, я вижу, я чувствую вашу правду! – загудел и царь. – Скажите, научите, как мне поступить?

– А очень просто, – перешел на обычный, разговорный тон Победоносцев. – Обратиться к народу с заявлением твердым, не допускающим никакого двоемыслия. С Манифестом о незыблемости самодержавия. Это ободрит всех благонамеренных прямых людей, которых, слава Богу, на Руси немало, но которые сейчас пребывают в растерянности, не зная, чего ожидать. Берите перо, ваше величество. Подписывайте. На вензельную бумагу перебелят после, ваш секретарь распорядится. А сейчас пошлите копии Манифеста всем членам правительства – не для обсуждения, а для принятия к сведению.

Государь обернулся, взял из руки Воронина перо, уже с чернилами, и размашисто подписал.

«И всё? Так просто?» – не верил своим глазам Вика.

С точки зрения законов Российской империи всё было совершенно легитимно. Высочайший манифест потому и называется высочайшим, что исходит лично от государя. Лорис со всеми своими министрами, Государственным Советом и Сенатом ничего тут поделать не смогут.

– Скажу вам, как Моисей Иисусу Навину: «Мужайся и крепися, не бойся, не ужасайся, не устрашайся от лица их», – проникновенно обратился к царю обер-прокурор. – Завтра же утром министры будут у вас. Не для того, чтобы протестовать. Манифест уже подписан, царская воля высказана. Они примчатся угрожать своей отставкой, ибо при новом политическом курсе господам либералам в правительстве делать нечего. Не вступайте с ними в объяснения. Просто подпишите их прошения. Найдем других людей, истинно русских. Ваших преданных слуг. Ах, государь! После долгой либеральной зимы наконец наступит весна! – Голос снова сделался звонок, взор мечтательно устремился вдаль. – Россия укрепится, ободрится, успокоится! И вы перестанете тревожиться за будущее ваших детей и внуков. Призрак Террора и революции навсегда растает!

Великий ум, великий, с благоговением думал Виктор Аполлонович. Сначала запугал, потом потомил одиночеством, а в конце бросил спасательный круг, да нарисовал на небе сияющую радугу.

Больше в Гатчине действительному статскому советнику делать было нечего. Константин Петрович разрешил помощнику ехать домой и сюда больше не возвращаться.

– Теперь вы тут не нужны. С государем буду находиться я. Здесь и переночую, чтобы завтра быть при его величестве, когда нагрянут Лорис и прочие. Затем, в пять часов пополудни, извольте явиться ко мне в Синод. А до того времени отдохните. Его величеству я скажу, что ваша служба здесь окончена.

Уговаривать Воронина не пришлось. Из тоскливого гатчинского заточения он вырвался с радостью.

Ехал в поезде – предвкушал, как проведет ночь в своей постели, с любимой женой. Завтра можно выспаться, неторопливо позавтракать вдвоем и со вкусом обсудить планы на лучезарное будущее.

Но жена встретила его с заплаканным лицом, ошарашила ужасной вестью.

Умер Эжен Воронцов. От разрыва сердца. Почему-то за городом, в Парголове. Тело не сразу опознали, несколько дней оно пролежало в мертвецкой. Корнелия Львовна только что была в лечебнице, у сестры, но та ничего не поняла. Может быть, и к лучшему.

– Она будто вернулась в раннее детство, – всхлипывая, рассказывала Корнелия. – Рисует, вышивает, напевает какие-то позабытые песенки. Бедная, бедная…

У Виктора Аполлоновича на глазах тоже выступили слезы. Ах Эжен, Эжен, как несправедливо обошлась судьба с этим человеком, пускай заблуждавшимся, но имевшим прекрасную душу! И какой большой кусок собственной жизни теперь отрезан…

Вместо того чтоб праздновать победу, сидели вдвоем, горевали.

Но каждому дню свой цвет и своя забота.

Следующий день был светел.

Обер-прокурор встретил помощника превосходными новостями. Вся либеральная клика во главе с Лорисом подала в отставку – и государь не дрогнул. Министру юстиции и министру просвещения приказано пока остаться – именно приказано и именно пока. По поводу новых назначений государь ждет рекомендаций Константина Петровича. Одним словом, произошел окончательный крах российского либерализма.

– Вот чем сильно самодержавное правление, – сиял Победоносцев. – Все главные решения принимаются без споров и раздоров, единой волей. Никакой схизофрении, это не русская болезнь. Паранойя – да, весьма у нас возможна, – пошутил он, – но не расщепление рассудка.

Виктор Аполлонович получил от начальника новое задание, и опять большой важности.

Органы государственной охраны с уходом министра не должны были остаться без контроля. На ключевой пост директора полицейского департамента временно назначен прокурор столичной судебной палаты Плеве – вроде бы толковый, но ему благоволил Лорис, а это подозрительно. На столь ответственной должности нелояльный человек неприемлем. Виктор Аполлонович должен к этому Плеве присмотреться и дать свое заключение: утверждать его директором или поискать другого.

– Я Робеспьер, а вы мой надежный Сен-Жюст, комиссар Конвента, – засмеялся Победоносцев, который сегодня просто сыпал шутками. – Если понадобится, бестрепетно отправляйте врагов народа на гильотину.

В ведомстве, которое Виктор Аполлонович по праву считал вторым домом, его примерно так и встретили – как полномочного комиссара новой, еще не вполне понятной, но грозной власти. Даже во времена, когда Воронин состоял помощником Лориса, чины министерства внутренних дел и полицейского департамента не выказывали такой почтительности.

Директор Плеве произвел хорошее впечатление своей твердостью и чувством достоинства.

– Если страна пойдет курсом, заявленным в Манифесте, моя работа сильно упростится, поэтому заверьте уважаемого Константина Петровича, что я его полный сторонник, – в первую же минуту заявил новый руководитель государственной полиции. – И говорю я это не для того, чтобы понравиться. У вас будет время убедиться, что я служу не лицам, а делу.

Сразу было видно умного человека – нашел те самые слова, которые Воронину не могли не понравиться.

– Долго я вам докучать не буду, – сказал действительный статский советник. – Лишь доведу до конца одно дело.

Ему выделили прежний кабинет, где Виктор Аполлонович расположился с сыном Костей, которому было полезно поучаствовать в живой работе перед будущей службой в Департаменте.

Вызвали старшего филера Водянова – всё это время, целый месяц, он должен был продолжать поиски таинственного Толстяка.

Трофиму Игнатовичу было что рассказать.

Кудесник сыска две недели шерстил столичных извозчиков и нашел-таки ваньку, который двадцать восьмого февраля возил в закладбищенскую слободу главаря террористов. Тот сел в сани на углу Английского проспекта и Офицерской, а по возвращении сошел на Витебской, то есть неподалеку от места посадки. Резонно было предположить, что где-то там он и проживает.