Она вновь коснулась лба Маруси, а та, кажется, и не заметила. Судя по ровному дыханию, девочка спала.

– У меня тоже такая. И что? – пожал плечами Адриан.

– В мужчине эманация рассудочности заглушает эманацию души. Только женщина способна раскрыть эту энергию в полную силу.

Ларцев вспомнил покойную мать. Та в самом деле была женщиной энергичной.

– У вашей дочери, судя по тому, что она дожила до шести лет в полном молчании, концентрация энергии должна быть феноменально высока. Ах, без опытного учителя этот талант не получит полного развития. Вы уверены, что не хотите отдать мне девочку в ученицы? Ее могло бы ожидать великое будущее.

Набивает себе цену, догадался Ларцев и решил, что больше ста рублей все равно не даст. Тоже еще волшебница. Эка невидаль – загипнотизировать ребенка, чтоб он уснул. Этот нехитрый фокус с Марусей проделывали и предыдущие магнетизеры.

– Нам бы, чтоб она говорить начала, – настороженно сказала Антонина. – А великое будущее – бог с ним.

– Ну, это просто. Только я бы не стала открывать коммуникационный канал, пока дар не созрел, – с сомнением молвила Блаватская. – Почка откроется сама, когда наступит время.

«И ста рублей не дам. Ничего не дам», – подумал Адриан.

– Открывайте канал, открывайте, – хмуро сказал он вслух. – И пойдем мы. Время позднее.

– А что скажет мать? – Тяжелый взгляд обратился на госпожу Ларцеву. – Слушайте сердца, сударыня.

– Хоть бы словечко от нее услышать… – прошептала бледная Антонина. Она, кажется, относилась к этому спектаклю всерьез, не то, что муж.

– Как желаете…

Лицо Блаватской вдруг исказилось от невероятного напряжения, на лбу выступила жила, пальцы левой руки скрючились, словно сжимая нечто невидимое. Правая рука дотронулась до лба Маруси, и Ларцеву померещилось, что там, в точке соприкосновения, мерцают искры. Это, без сомнений, было видение, навеянное гипнозом.

Он зажмурился, чтобы избавиться от наваждения, но потом не смог разлепить веки – они будто склеились.

– …Исполнено, – раздался усталый, спокойный голос. – Теперь очень интересно, какое слово девочка произнесет первым.

Адриан стал разжимать непокорные веки пальцами. Но еще прежде, чем это удалось, послышался другой голос, верней голосок – тонкий и сердитый.

Он произнес:

– Дува!

Антонина вскрикнула. Чуть не оцарапав себе глазницы, Ларцев разжал-таки веки.

У Маруси глаза тоже были открыты и полны слез.

– Псти, дува! – плаксиво прогнусавила девочка и оттолкнула руку гипнотизерши от своего лба, а потом закатила рев. Впервые в жизни.

Мать кинулась к ней, обняла, стала целовать, приговаривать. Антонина тоже плакала.

Ларцев стоял, как истукан, и только моргал.

Блаватская вытирала платком пот.

– Канал открыт. Теперь она будет говорить. – Удивленно покачала головой. – Любопытно, что первое произнесенное ею слово – «дура». И это она про меня, самую умную женщину мира. – Сказано было безо всякой помпы – просто констатация факта. – Неужто будет еще умней? Это опасно и для нее, и для мира… Вы вот что, сударь. Сделайте взнос в «Фонд познания неизведанного» и ступайте. Я очень устала.

От потрясения Ларцев вывалил в чалму всё содержимое бумажника, так что не осталось и на извозчика. Пришлось идти до гостиницы пешком. Жена несла дочку на руках, крепко прижимая к себе. Даже мужа не подпускала.

Маруся называла всё, что попадалось ей на глаза, немного коверкая звуки:

– Лофадь. Фональ. Пианица. Вуна. Обвако.

Ну, теперь осталось только уплотнить Россию, думал счастливый Ларцев.

Уговор есть уговор. На следующий день (верней, дело было уже вечером) Адриан Дмитриевич в условленное время вышел из гостиницы и направился к поджидавшей у входа карете.

Думал он не о предстоящей встрече с контрреволюционными заговорщиками, а о том, что Маруся пока еще ведет себя странно. Родители весь день пытались ее разговорить. На какие-то вопросы девочка отвечала, и вполне толково, а какие-то будто пропускала мимо ушей. И не все в ее речи было понятно, чуть не половину букв ребенок произносил по-своему.

– Это вы? Садитесь, садитесь, – поторопил голос Сергея Юльевича из совершенно темного экипажа. Фонарь, обычно зажигаемый в вечернее время, почему-то не горел.

Ларцев уже поблагодарил коллегу письменно, но счел необходимым выразить признательность снова, теперь на словах.

– Я вам очень обязан, Сергей Ю…

– Никаких имен! – рявкнула карета с другой стороны строгим басом. – Наденьте вот это на голову.

Рука в перчатке протянула шелковый мешок.

– Правила конспирации, – извиняющимся тоном сказал Сергей Юльевич. – Я тоже в футляре сижу. Нас сопровождает член организации, который не представился. Таков порядок.

– Познакомимся, когда дадите присягу, – пообещал неизвестный. – Сели? Едем.

Карета тронулась.

– Пока расскажу вам, господа, то, что можно знать кандидатам. Вы вступаете в тайный орден «Священная дружина». Его цель и задачи, а также методы деятельности, насколько я понимаю, вам известны. Иначе вы бы не ехали туда, куда едете.

– Убивать революционеров, не обращаясь к закону? – уточнил Ларцев.

– Это крайняя мера. К ней мы будем прибегать лишь в том случае, если враг почему-либо не может быть арестован. Например, арест вызовет скандал в обществе. Или же объект скрылся за границу и его не выдает тамошняя полиция. Если нужно, «Священная дружина» исполнит приговор хоть в Швейцарии. У нас огромные возможности и неограниченные средства.

– А куда и зачем мы едем сейчас? – спросил Адриан, думая, что он пообещал Сергею Юльевичу лишь поехать с ним и выслушать «хороших людей».

– Я уже сказал. Давать присягу. Ее примет лично господин попечитель ордена.

– А если я… – «не захочу давать присягу», хотел спросить Ларцев, но Сергей Юльевич толкнул его коленом, и Адриан пробормотал: – Ясно.

«Ку-клукс-клан какой-то, – мрачно подумал он. – Надеюсь, кресты по ночам жечь не будем?»

Ехали минут двадцать, но Ларцев с его отличным чувством ориентации без труда определил, что последний отрезок пути, состоявший из четырех поворотов, был повторен дважды.

Вышли вслепую. Сергей Юльевич чертыхнулся, чуть не грохнувшись с каретной ступеньки. Ларцев рисковать переломом ноги не стал. Сдернул с головы тряпку – сунул пышноусому человеку в плаще, обладателю баса.

– Посекретничали, и хватит. Или я поворачиваюсь и ухожу.

– Здесь уже можно, я сам собирался, – смущенно прогудел тот. – Тут нужно подниматься по ступеням…

Крыльцо было солидное, с двумя каменными львами.

– Это же дядин дом! – возмущенно вскричал Сергей Юльевич. – На что был нужен мешок?

Лакей в ливрее провел кандидатов через богато обставленные комнаты в гостиную. Там вокруг стола сидел десяток мужчин. Ларцев знал только одного из них – Вику Воронина, но тот покачал головой: не здороваемся.

Все кроме Сергея Юльевича и еще одного носатого господина с большими подусниками были немолодые, важные. Судя по выправке, по меньшей мере половина – военные, хоть одеты присутствующие были в статское.

– Это и есть твой человек дела? – спросил корпулентный плешивец, с прищуром глядя на Ларцева. Наверняка хозяин дома. Но главной персоной здесь, кажется, являлся не генерал Фадеев, а молодой человек с внушительным носом.

– Мы все тут люди дела, – сказал он значительно, и собравшиеся сразу стали смотреть только на него. – Я не против конспирации, господа, но давайте с нею не перебарщивать. Мы не какие-нибудь карбонарии. Мы хозяева страны.

– Верно, ваше высочество! – воскликнул сосед. – И мы не собираемся прятаться. Смысл таинственности в другом.

– Незримое больше пугает, – подхватил Фадеев. – Полицию, жандармерию, суд видят все. Мы же, подобно «Народной воле», будем невидимы. Наши удары обрушатся на врагов без предупреждения. Пусть разрушители России страшатся собственной тени.

– Нужна организация. Логичная, стройная, управляемая по-военному, – горячо заговорил Сергей Юльевич. – Дядя, я писал вам. Следует ввести систему пятерок. Только старший будет знать вышестоящую инстанцию. В каждой пятерке – разделение функций. Обязательно кто-то один с опытом боевого дела и крепкими нервами.