В целом эти реформы увеличили прибыльность дороги на шестьдесят пять процентов. А потом делать стало нечего, и Ларцев заскучал. Как в свое время в Америке.

Лекарство было только одно, известное: оставить налаженное дело и приняться за новое.

Несколько месяцев он наводил справки и рассылал по телеграфу свое резюме. И вот в конце марта от одного бывшего партнера поступило хорошее предложение – поработать на строительстве второй трансамериканской линии, которая соединит три железнодорожные системы: канзасскую, нью-мексиканскую и южно-тихоокеанскую.

В тот же день Ларцев послал в министерство путей сообщения и в правление компании депешу с уведомлением об отставке, быстро собрался и отбыл с семьей в Петербург, чтобы оттуда уплыть в Англию, а потом в Североамериканские Штаты.

Жена не спорила. Антонина делила все решения на две части: ту, где главной была она, и ту, где главным был муж. «Бабе рожать, мужику пахать», говорила она. Всё связанное с работой относилось к категории «пахать».

– И то, едем, – сказала жена. – Может, индейские ведуны Марусе помогут. Ты говорил, они бывают лучше докторов.

Во всем, что касалось дочки, решения принимала Антонина. Ее слово и стало окончательным.

Об Америке госпожа Ларцева имела смутное представление – лишь из рассказов мужа, а он был не особенный рассказчик, разве что по случаю или для примера. Видно, когда-то у них зашел разговор об индейских знахарях, и Антонина запомнила.

С женитьбой всё вышло само собой. Потому что на прокладке трассы были все время вместе, ночевали в одном вагоне, иногда и в одной палатке. Обычное человеческое дело. Ларцев женился, когда Антонина забеременела.

За минувшие годы она много чему научилась, но дамой так и не стала. Речь и манеры остались простыми, полукрестьянскими. Из-за этого иногда случались казусы, впрочем Ларцева нисколько не смущавшие. Даже веселившие. К примеру, на минувшее Рождество был раут у ростовского губернатора, и графиня Орлова-Денисова спрашивает: «Милая Антонина Герасимовна, как вам удается поддерживать такую завидную свежесть лица?». Антонина ей громко: «Мужниной малафьей щеки мажу. И вам посоветую. Лучше всякого кольдкрема». «Чем-чем?» – заинтересовалась ее сиятельство. Антонина, все так же не понижая голоса, объяснила.

С женой-то Адриану повезло. Не повезло с дочкой. К пяти годам Маруся так и не заговорила. Всё понимает, слух в порядке, а молчит. И взгляд такой, будто смотрит не вовне, а внутрь. Каким только докторам ее не показывали, куда только не возили, даже в Вену. Светило детской психиатрии профессор Рунге сказал: по-научному это называется «психогенный блок», обычная медицина тут не поможет. Попробуйте, сказал, лечение гипнозом. Попробовали. Тоже не помогло. Еще Тоня возила девочку в горы, к черкесским колдунам, к бабкам по станицам. Теперь, стало быть, загорелась индейскими шаманами.

Вика встречал друга на Николаевском вокзале. Из-за взвинченности нервов после вчерашнего события думал о другом и перепутал платформы. Отыскал Ларцева, когда тот уже вышел из вагона.

Воронин замахал:

– Адриан, я здесь!

Ларцев повернулся, приложил ладонь к глазам – сияло яркое весеннее солнце. Он совершенно не изменился и нисколько не постарел. Жена – колоритная, с интересным, чуть скуластым лицом. Поглядела прямым неженским взглядом, не улыбнулась. Вика мысленно окрестил ее Несмеяной. Дочка – сущий ангел: ясное личико, кудрявые завитки, на лобике, как у отца, аккуратная, будто нарисованная родинка.

Виктор Аполлонович приподнял цилиндр, хотел поцеловать мадам Ларцевой руку, но Несмеяна кисть выдернула, да еще легонько шлепнула действительного статского советника по макушке.

– Я чай не поп.

Несколько опешив, Воронин попробовал погладить малютку по головке. Девочка по-змеиному зашипела и отшатнулась, глядя снизу вверх неподвижным, недетским взглядом.

– Вот такая у меня семейка, – сказал Ларцев и засмеялся.

Вот это в нем было новое. Прежде он и улыбаться-то не особенно умел.

– Каков поп, таков и приход, – кстати вспомнил народную поговорку чиновник особых поручений и покосился на суровую Несмеяну: оценит ли. Кажется, даже не услышала – выясняла у дочки, не надо ли ей в уборную.

– Билеты купил? – спросил Ларцев. – Сколько я тебе должен?

– Заказал. Ты можешь их выкупить сам, когда пожелаешь. Но сначала я хочу, чтоб ты побывал у одного человека. Он ждет тебя в три пополудни. За тобой в гостиницу приедет карета.

– У какого человека?

– У председателя Верховной распорядительной комиссии графа Лорис-Меликова. Вы ведь знакомы по Кавказу?

– Да, – кивнул Адриан. – Только он был еще не председатель и не граф, а начальник Терской области, хороший. Глава правительства, кажется, из него получился тоже неплохой. Но это тебе видней.

– Превосходный, – подтвердил Воронин.

– Зачем я ему нужен?

– Кто кому больше нужен, это мы посмотрим, – загадочно ответил Виктор Аполлонович.

Он ждал расспросов, но Адриан пристально посмотрел на него и сказал:

– У тебя что-то произошло. Важное.

Пораженный, Воронин подумал: я не преувеличил, когда сказал Лорису, что это уникум.

Вчерашний разговор, собственно, был вовсе не об Адриане. Накануне Лорис наконец – его выражение – дожевал и выплюнул Толстого. Убедил государя, что в нынешних условиях наилучшим сигналом обществу будет отставка самого одиозного члена правительства, ненавидимого всей интеллигенцией. Оба поста, занимаемые Толстым, по делам просвещения и по делам церкви, такого уж большого значения для государственной политики не имеют, но непосредственно затрагивают интересы образованного сословия, а его поддержка для монархии сейчас важнее всего.

Последняя преграда, мешавшая Михаилу Тариэловичу расправить крылья, была устранена. Теперь он становился настоящим, единоличным управляющим империей. Распорядительная комиссия с ее широкими, но не вполне определенными полномочиями себя изжила. Лорис намеревался превратить в главный орган власти самую разветвленную административную структуру – министерство внутренних дел и забрать этот портфель себе. Тогда можно будет держать в руках обе рукоятки государственного велосипеда (еще одна лорисовская метафора): и общественную, и полицейскую.

Понимая, что меняется вся схема власти, Воронин пытался угадать, какая должность достанется ему. За два с половиной месяца совместной работы Лорис успел оценить достоинства своего помощника и, кажется, даже полюбил его.

Беседа с глазу на глаз, состоявшаяся вчера на Большой Морской, обещалась быть судьбоносной.

Великий человек встретил действительного статского советника с всегдашней сердечностью, начал посвящать в свои планы.

– Должности Толстого будут разделены. Нельзя соединять в одних руках два поста, ведающие всей идейной сферой. Иначе опять возникнет второй центр власти, непосредственно влияющий на общество. Это неполезно, – говорил он, демонстрируя ближнему соратнику полное доверие. – Посему в министры просвещения я переведу из Дерптского университета мягчайшего Сабурова, а в обер-прокуроры Синода думаю провести твердейшего Победоносцева. По-моему, это будет правильная комбинация. Как по-вашему?

– Отменная. К тому же назначение Победоносцева упрочит ваши отношения с цесаревичем, – одобрил Виктор Аполлонович, гадая, куда поставят его. В Третье отделение контролировать пустоголового Черевина? А может быть, товарищем министра внутренних дел?

– Надобно найти в новой системе наилучшее место и для вас, – продолжил Лорис, словно подслушав. – Наилучшее для пользы дела.

– Разумеется, – кивнул Вика.

– Мне бы больше всего помогло, если б вы стали чиновником особых поручений при обер-прокуроре Синода. То есть, собственно, вернулись на должность, которую занимали при Толстом.