– Что государь?! – тонким, не своим голосом закричал обер-прокурор. – Жив или…

– Слава богу, – отвечал жандарм.

– Ранен?

– Цел.

Тогда Толстой перекрестился, чего на памяти Воронина тоже никогда не случалось. Заведуя духовным министерством, граф не был религиозен. Считал веру делом сугубо государственным.

– Бомба?

– Выясняем. Вероятнее всего взорвался газ.

– Ваш патрон, конечно, уже во дворце? – всегдашним, спокойным голосом спросил обер-прокурор.

– Так точно. Отправил меня за вами.

Воронин тряхнул головой, отгоняя страшное видение взорванного самодержца, и тоже взял себя в руки.

– Прикажу подать карету. Я с вами в Зимний, ваше превосходительство?

Толстой поднял стул, выровнял. Он любил симметрию.

– Карету не нужно, и во дворец мы не поедем. Там сейчас суматоха, крик, бегают пожарные. Мы отправимся в Третье отделение. Все донесения будут поступать туда.

До места, где Воронин проработал много лет, прежде чем в семьдесят четвертом перевелся на новую службу, было всего десять минут пешего ходу, и граф сказал, что карета не понадобится.

Адъютант Дрентельна заволновался.

– Ваше сиятельство, а если взрыв произошел не от газа? Если это была мина, дело рук террористов? Как хотите, но я не могу допустить, чтобы в такой день вы расхаживали по темным улицам, еще и без охраны! Революционеры вас ненавидят.

– Если это газ, при чем тут революционеры? Если же мина, тем более опасаться нечего. Господам террористам сейчас не до собаки, когда они уверены, что подорвали ее хозяина.

Воронин вздохнул. Дмитрий Андреевич был завзятый собачник, и четвероногие друзья человека служили ему постоянным источником метафор. Это было немного утомительно. Своего чиновника особых поручений граф, например, именовал «пойнтером» – за отменное чутье, а генерала Дрентельна – «мастифом». Подразумевалось, что это комплименты.

– Идите чуть позади и глядите в оба. Безопасность его превосходительства на вашей ответственности, – сказал Вика полковнику, который сразу преисполнился важностью миссии и больше не докучал. «Вцепился зубами в косточку», – подумал Воронин и поморщился. Дурной пример заразителен.

По дороге к Цепному мосту не разговаривали – смотрели по сторонам. Слишком уж необычно выглядела улица. На тротуарах было много людей. Они шумно переговаривались, размахивали руками, какая-то дама громко, истерично плакала. Все двигались в сторону Дворцовой площади. В обрывках доносившихся разговоров то и дело слышалось слово «бомбисты», все поминали Господа и, конечно, звучало страшное сочетание «Народная воля». После прошлогодних покушений на государя название подпольной партии знала вся Россия.

Штаб жандармского корпуса и вовсе напоминал улей. Во всех окнах яркий свет, дверь посекундно хлопает, военные и статские вбегают, выбегают, будто сотрудники вдруг разучились ходить нормальным шагом.

Появлению обер-прокурора никто не удивился. Он был здесь частым гостем и даже больше, чем гостем. Все знали, что Дрентельн назначен по протекции Толстого и во всем его слушается. Многие помнили и Воронина, почтительно здоровались с бывшим сослуживцем.

– Я буду в кабинете Александра Романовича, – сказал граф дежурному. – Все донесения ко мне. И чаю пусть принесут. С молоком.

– А мне предоставьте все агентурные донесения по городу за последнюю неделю, – попросил Воронин.

Он устроился в углу кабинета, на диване, чтобы узнавать новости, но не просто сидел: просматривал папки с рапортами филеров. Пускай бегающие бегают, а думающие будут думать.

Ночь обещала быть длинной.

Из дворца все время поступали сообщения. Картина невообразимого события понемногу прояснялась.

Взрыв произошел не из-за воспламенения газа. Обнаружены частицы динамита и нитроглицерина – точно такой же состав взрывчатки, как при прошлогоднем подрыве царского поезда. Значит, террористы, и не какие-нибудь, а те самые – из «Народной воли». Заряд был заложен в цокольном этаже, прямо под Желтой столовой, но двумя уровнями ниже. Государя, наследника и остальных членов августейшего семейства спасли два обстоятельства. Во-первых, перекрытия и своды оказались прочнее, чем рассчитывали заговорщики. Солдаты гвардейского караула, находившиеся на первом этаже, все убиты или покалечены: 9 покойников, 58 раненых. В столовой же лишь вздулся пол и рухнула люстра. Ее осколки наверняка иссекли бы сидящих за столом, а может и убили бы, но по милости Божьей поезд принца Гессенского задержался в дороге, и государев шурин немного опоздал. В момент взрыва столовая была пуста.

Затем выяснилось точное место взрыва и появились подозреваемые. Мина сдетонировала в помещении, отведенном для хранения рабочих инструментов – в той части дворца шел ремонт. По-видимому, кто-то из мастеровых был подкуплен или распропагандирован революционерами.

Последнюю весть графу Толстому и его помощнику сообщил сам Дрентельн, вернувшийся в свой кабинет уже на рассвете.

Шеф жандармов и начальник Третьего отделения был так же сер лицом, как просачивавшийся в окна тусклый свет. Всегда шумный, преисполненный кипучей энергии генерал был совершенно раздавлен случившимся. Взрыв в царском дворце был чудовищным провалом в его главной работе – обережении государевой безопасности.

Рассказывая подробности трагедии, он хватался за седые виски, возносил хвалы Господу, матерно ругал злодеев, каялся в упущениях и ошибках. Обер-прокурор для Дрентельна был отец и покровитель, который и спасет, и защитит.

Александр Романович был исправный служака и человек прямой, без второго дна, без страсти к закулисным маневрам, столь обычной для лиц, занимающих такую непростую должность. За это Толстой его и выбрал – от более хитроумного субъекта можно было на каком-нибудь вираже получить удар в спину. Однако прямота имела свои недостатки. Работа начальника тайной полиции предполагает тонкость и использование прецизионных инструментов. Дрентельн же рубил наотмашь, приводя в ужас и негодование так называемое общество. Про генерала даже сочинили стихотворение, в котором он инструктировал своих подчиненных:

В прошлом году на шефа жандармов было покушение. Он ехал в карете, и прямо в центре города, средь бела дня, в генерала стрелял какой-то всадник. Не попал, лишь порезало щеку осколками стекла. Дрентельн велел догнать мерзавца, но тот спрыгнул с лошади и ушел дворами. Заметили, что он прихрамывает. В ту же ночь по приказу взбешенного генерала в Петербурге были арестованы все хромые, которыми назавтра переполнилась Петропавловская крепость. Покушавшегося среди них, разумеется, не обнаружилось. Таков был бравый Александр Романович.

В одном месте его сбивчивого рассказа Воронин вскинулся.

– То есть как? – недоверчиво переспросил он. – Две недели назад ваши люди при обыске на подозрительной квартире нашли план Зимнего дворца?

– Да. И, представьте себе, именно Желтая столовая там была помечена крестиком.

– И вас это не насторожило?

– Помилуйте, могло ли мне прийти в голову, что затевается взрыв в Зимнем дворце? На квартире было взято множество разных бумаг загадочного содержания. Они до сих пор в расшифровке.

– Об этом никому больше говорить не следует, – сказал Толстой. – Все равно тут ничего уже не поправишь. Вы лучше скажите, почему отсутствовал великий князь Константин Николаевич?

– Не могу знать, – растерялся Дрентельн. – Это важно?

– Здесь всё важно.

– Сейчас выясню.

Генерал вышел в приемную, а Воронин вдруг кинулся вновь перебирать уже просмотренные папки с донесениями секретных агентов.

– Вообрази ситуацию, – покачал головой обер-прокурор. – Государь и его старшие сыновья погибают, а попрыгун Константин уцелел. Престол достается одиннадцатилетнему Николаю. И Россия получает в фактические правители его старшего дядю, милейшего Константина Николаевича… В разгар конфронтации с Британской империей, когда нам необходима стальная твердость, у кормила державы встал бы либеральный слюнтяй. Бр-р-р, помыслить страшно. Что ты лоб хмуришь?