Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

— Но это — истинная правда. — Взгляд Василия Сергеевича показал, что он, Василий Сергеевич, уже решительно не понимает Можайского. — Кальберг действительно брался устроить демонстрации работ Саевича. Но общество их не приняло. Что поделать? Уж больно Саевич… неординарен!

— Да Бог с ними, с выставками! — Можайский отмахнулся от этого направления беседы, как от ничего не значащей для него детали. — Другое важно: Саевич скрыл от Гесса факт совместной работы с Кальбергом над трупами. А вот именно это мне и было бы интересно!

Василий Сергеевич посмотрел на Можайского как-то искоса и уже собрался было что-то сказать, но промолчал.

— Ну, так что там с этими трупами?

Кочубей кивнул и вернулся к прерванному рассказу:

— Ты ведь знаешь манеру Саевича? Пожалуй, никто еще не делал и не делает ничего подобного. Его работы… как бы это сказать?.. — Василий Сергеевич поколебался, подбирая определение, но и подобранное им показалось ему недостаточно верным. — Отвратительны? Нет, не то. Неправдоподобны? — вот, возможно, что так. Но я все равно не уверен, что правильно передаю впечатление. Ты понимаешь?

— И очень даже хорошо.

Василий Сергеевич улыбнулся:

— Тогда тебе не покажется такой уж странной идеей решение Кальберга заручиться помощью этого человека. Кальберг и сам ведь взялся за дело… сомнительное. Безуспешное, скажем так, при любых обычных методах. Но методы Саевича вполне могли бы и увенчать предприятие успехом!

— Хм… — Можайский нерешительно, но все же согласился. — Допустим. А давно ли Кальбергу пришла в голову эта… идея? С трупами?

— Да ты, я посмотрю, совсем уже замшел в своем участке! — Василий Сергеевич снова стал насмешливым. — Об этом уже чуть ли не с год судачат!

Можайский прищурился:

— Год? Ты уверен?

— Помилуй, — Василий Сергеевич даже не обиделся на такое нелепое для него сомнение. — Я ведь, в отличие от тебя, бываю в обществе.

Скорее инстинктом, чем на слух, почувствовав двусмысленность в определении «общество», Можайский, улыбаясь и губами, отвел в сторону свои улыбающиеся глаза и почти неслышно пробормотал:

— Странно, что Сушкин об этом ничего не разнюхал!

Но Кочубей услышал:

— Он и не мог, — и снова, как и всегда, когда произносилось имя прославленного репортера, на лице князя появилась гримаса высокомерного превосходства: все-таки, похоже, Никита Аристархович и впрямь чем-то уж очень ему досадил! — Этого Сушкина твоего, как инфлюэнцу[138], мокрыми тряпками с лестницы спустили бы!

Можайский покачал головой:

— Ладно, ладно, оставим Сушкина. Но кто такая эта протеже Кальберга? Та, с васильковыми глазами?

Василий Сергеевич, поставив рюмку на столик, расхохотался:

— Смотри-ка: запомнил! Ох, Можайский, нет на тебя васильковых глаз! Когда жениться-то соберешься?

— Как Бог даст.

— Ну и правильно. — Внезапно Василий Сергеевич стал необычно серьезным. — Я вот уже во второй раз, а знаешь… да нет, всем хорошо, вот только…

Князь Кочубей нахмурился и ребром ладони провел по горлу.

— Утомительно иногда. Женщины все-таки — существа нелепые. Что видят, о том и болтают. Без умолку, без остановки! Ах, какая коляска! Ты только посмотри, какая шляпка! Зачем же мальчик на дорогу вышел? А ведь Ницше не так уж неправ! И вот это «Ницше не так уж неправ» убивает больше всего. Хочется взять что-нибудь тяжелое — да вот, — Василий Сергеевич показал на телефонный аппарат, — хотя бы его, — и треснуть что есть силы! Ну откуда, скажи на милость, берутся все эти ницше и прочая дрянь в женских головках?

Можайский вздохнул:

— Да ведь мы сами даровали им свободу.

— Одно слово — кретины. Бруты[139], да и только!

Василий Сергеевич и Юрий Михайлович задумчиво помолчали, наполнили рюмки и — Можайский не без сочувствия к Кочубею, а Кочубей не без зависти к свободе Можайского — торжественно выпили. Даже кошмарный напиток, непонятно за что любимый Василием Сергеевичем, не испортил мгновения солидарности.

— Так кто же такая — эта протеже Кальберга?

— Ты будешь смеяться, но, как обычно, — модистка!

Голова Можайского склонилась к плечу:

— В самом деле?

— Да. — Василий Сергеевич нахмурился. — Уж и не знаю, почему, но это — просто напасть какая-то, а вовсе не анекдот. Иногда я даже начинаю сомневаться: а точно ли идущие в модистки собираются заниматься декларируемым ремеслом? Сам посуди: и притчей во языцех стали, и, как на подбор, хорошенькие, и что ни связь у нашего брата, то непременно — модистка!

— Действительно: уже и не смешно.

— Вот именно.

Можайский и Кочубей опять замолчали, застигнутые общими — такими похожими друг на друга — мыслями. Наконец, Можайский, вынырнув из них, спросил:

— Но как давно она с ним?

Василий Сергеевич пожал плечами и ответил без определенной уверенности:

— Да с год, наверное, тоже.

— Однако, не мимолетная связь!

— Пожалуй. Но уж очень она хороша. Ты бы ее видел!

— А что? — Можайский тоже пожал плечами. — Возможно, что и увижу. И даже скорее, чем можно подумать. Имя-то у нее есть?

— Имя? — на мгновение Василий Сергеевич растерялся. — Ах, имя! Ну конечно: Акулина Олимпиевна.

Брови Можайского поползли на лоб, отчего грубый шрам между ними растянулся и побелел. Кочубей понял правильно:

— Нарочно и не придумаешь, согласен.

— А фамилия?

Василий Сергеевич развел руками:

— Вот с этим — беда. Что-то такое крутилось поначалу, но потом как-то замялось. Самая обычная фамилия. Хоть убей, не вспомню. Но не Иванова, Петрова, Сидорова — это точно.

— Сословие?

— Да кто же ее знает! — Василий Сергеевич посмотрел на Можайского с каким-то, снисходительным даже, удивлением. — Мне-то зачем о ее сословной принадлежности знать?

— Понятно.

И вновь воцарилась тишина. Можайский размышлял о чем-то серьезном, потихоньку прикладываясь к рюмке; Василий Сергеевич — с обращенной внутрь самого себя полуулыбкой — думал о чем-то явно приятном.

Так протекли минуты три или четыре: многовато для театральной паузы, но не сказать, что и много в сложившихся обстоятельствах. Наконец, Можайский хмыкнул и указал на телефон:

— Не возражаешь?

— Да ради Бога!

Вызвав телефонистку, Можайский попросил соединить его с квартирой Сушкина. Василий Сергеевич опять состроил гримасу высокомерного превосходства, но от комментариев на этот раз воздержался.

— Никита? Это Можайский… да нет, пока все идет своим чередом. Ты мне вот что скажи: кого ты в больнице видел?.. Прочитал, прочитал… ну, как-как: до братьев Гримм ты еще явно не дорос… шучу, успокойся! Ну? Кого ты в Обуховской встретил?.. Троянов меня не интересует. Давай, вспоминай!

Из трубки послышалось какое-то шумное пыхтение, Можайский отодвинул трубку от уха, Кочубей презрительно усмехнулся.

— Ну? Вспомнил?.. Ага! Точно он? Ты уверен? — Можайский прикрыл трубку рукой и подтвердил для Василия Сергеевича: «Ты прав, это Кальберг». Василий Сергеевич только пренебрежительно пожал плечами: «Эка», — мол, — «невидаль — я же тебе говорил!» — Очень хорошо. А теперь подумай еще немного. Вампиршу эту или кто она у тебя по сюжету… ну да, точно: барышня с фиалковыми глазами… кто, говоришь?

Тон Можайского изменился, а взгляд его снова метнулся на Кочубея. Василий Сергеевич подался из кресла вперед и насторожился.

— Сам, лично проверил? Я понял… хорошо. До вечера!

Хотя из трубки продолжал доноситься голос, причем голос, очевидно, возмущенный, Можайский решительно трубку положил на рычаг и, глядя своими улыбающимися глазами прямо в глаза Кочубею, протянул:

— Теперь уже ты ни за что не поверишь!

— Ну?! — Василий Сергеевич подался вперед еще больше. — Не томи! В конце концов, услуга за услугу: я выложил тебе всё, что знал, теперь твоя очередь делиться новостями!

вернуться

138

138 Грипп.

вернуться

139

139 Василий Сергеевич каламбурит: «Брут» одновременно — прозвище заступника за поруганную Лукрецию и освободителя Рима от тирании и «слабоумный» на латыни.

219
{"b":"720341","o":1}