— Нет, нет, еще не всё! Я должен многое еще рассказать! Выслушайте меня! Я еще не закончил!

Околоточный посмотрел на инспектора с некоторым сомнением, но, пожав плечами, разрешил:

— Говорите!

Инспектор тут же воодушевился:

— Знаю: меня невзлюбили. Но кто? Давайте будем честными — перед самими сбою хотя бы: меня невзлюбили нечистые на руку торговцы, которых я, честно исполняя возложенные на меня обязанности, щучил и щучил, заставляя снимать с продажи негодные к употреблению продукты!

— Возложенные на вас обязанности! — воскликнула вдова. — А кем, позвольте спросить?

Инспектор замялся:

— Ну… как это — кем? Городским положением.

— Каким еще городским положением?

— О санитарном надзоре.

— Но кто конкретно вас уполномочил?

Инспектор вскинул голову и посмотрел вдове прямо в глаза:

— Вы правы: никто. Я сам на себя возложил обязанности.

— Вот видите!

— Но я уже говорил: в моем положении я не мог не воспользоваться открывшимися возможностями! Вот у вас — положение. Но и у меня тоже! И заметьте при этом: в отличие от вас, я не поставил свои обстоятельства выше нужд потребителей!

Лидия Захаровна пришла в замешательство. Ее лицо вновь из красного превратилось в багровое.

— Ладно, ладно, — заговорил тогда Петр Васильевич, — всё это мы уже поняли. Мы поняли, что вы — террорист совестливый. Но сюда-то вы зачем вломились? Вы же в сговор с Лидией Захаровной вошли!

Инспектор развел руками:

— Всё просто. В сговор-то мы вошли — это правда. Но сердце мое обливалось при мысли о том, какою дрянью Лидия Захаровна посетителей своего подвала потчует. Какую мерзость продает им под видом вина. Спустить это запросто я не мог. Но и конфискацию устроить — тоже. Понимаете, одно дело — по мелочи из лавок. Совсем другое — такое количество бочек. Куда бы я их дел? Да и как их вывезти? Наконец, я хотел получить ясные доказательства фальсификату. Вот у меня и родился план!

— Вылить мое вино! — возмущенно воскликнула Лидия Захаровна.

— Да, — подтвердил инспектор. — И это тоже.

Дыхание Лидии Захаровны участилось. Взглядом она обвела всех находившихся на ферме:

— Господа! Господа! Да что же это делается? Какой негодяй!

Петр Васильевич шагнул к ней и взял за руку:

— Ну-ну-ну…

Лидия Захаровна вырвала руку:

— Что — «ну»? Что — «ну»?! Вы же видите… разбито, разлито… пропало… всё пропало! И ему ничего за это не будет!

И тут инспектор всех по-настоящему поразил:

— Я, — сказал он вдруг изменившимся голосом, — не стал бы сюда лезть, если бы знал, какие у вас проблемы. Я же не зверь какой…

Он посмотрел на Катю и добавил после паузы:

— У самого дети!

— Ребенка? Здесь убили ребенка?!

Все, как по команде, обернулись на прозвучавший от ворот и буквально напитанный ужасом голос.

— Варвара Михайловна!

— А вы что здесь делаете? — совсем не ласково осведомился околоточный, направив свет своего ручного фонаря прямо в лицо невесть откуда появившейся активистки из уже упоминавшегося нами кружка.

— Я… я…

— Мимо проходили?

Околоточный говорил грубо, но его можно было понять: эта активистка с ее безумным кружком немало выпила его крови. Не проходило и недели без рапорта, а то и задержаний: уж как он бился, чтобы на его докладные записки обратили внимание и приняли серьезные меры к бесноватой — именно так околоточный характеризовал Варвару Михайловну, — но всё оказывалось напрасным. Словно какие-то могущественные силы покровительствовали безумице и ее сподвижницам, оставляя их без сколько-нибудь серьезных наказаний. А это значило, что околоток — в целом, вполне спокойный и благонадежный — никак не мог избавиться от чуть ли не единственной обосновавшейся в нем заразы!

Вообще-то — известно из многочисленных справок, именно этим околоточным приложенных к не менее многочисленным докладным запискам — околоточный животных любил. Он даже — в его положении вещь неслыханная[679]! — делал жертвенные взносы в одно из столичных обществ: это общество содержало приют и ветеринарную лечебницу. Но именно поэтому — из любви к животным и определенного знания того, как работали настоящие общества защиты животных — околоточный с первого же знакомства и не взлюбил что Варвару Михайловну, что ее подружек.

Варвара Михайловна отвечала ему полной взаимностью, видя в нем не полицейского чиновника[680], а притеснителя — варвара, дикаря, человека, способного на любой поступок, если только следствия этого поступка будут направлены против нее самой и ее кружка! Она искренне полагала, что этот человек, неизменно проявлявший к ней откровенно неприязненные чувства, действовал так из врожденных злобы и грубости.

Последние события — мы имеем в виду задержание, приговор и арест на пять суток всех без исключения участниц акции протеста подле сливочной лавки — никак не могли способствовать налаживанию отношений между околоточным и Варварой Михайловной. Хуже того: эти события стали переломными. Штраф и суровый приговор привели Варвару Михайловну в бешенство, а вину за приключившееся с ней несчастье она возложила именно на околоточного. Почему так — потаенная загадка ее души, но факт оставался фактом: ни городовых, принимавших участие в задержании, ни старшего помощника участкового пристава, лично впихнувшего ее в арестантский фургон, ни судью, вынесшего неслыханное дотоле решение, — никого из них Варвара Михайловна не винила в свалившейся на нее и ее сподвижниц беде. А вот околоточного, подоспевшего только уже к шапочному разбору, она сделала виновным во всём и лишь укрепилась во мнении, что он — чудовище!

Однако мы помним и другое: страстью наклеивать ярлыки отличалась не только Варвара Михайловна.

Если сама Варвара Михайловна с фантастической — ни на каких реальных фактах не основанной — легкостью наклеила ярлык на ненавистного ей околоточного, то ведь и на нее саму с не меньшей легкостью приклеили ярлык. И сделал это не только вступивший с ней в противоборство околоточный, но и другие окрестные жители! Взять того же Петра Васильевича: не он ли с легкостью вообразил, будто Варвара Михайловна и ее подруги могут ворваться к нему на ферму и зарезать его коров? А продавцы из сливочной лавки? Разве не они решили, что участницы кружка, стоит им выйти на свободу, непременно учинят погром? А «рядовые» жители дома Ямщиковой? Кто, если не они, давали самые нелицеприятные показания в суде? А дворник Константин?

Что побудило всех этих людей прийти к единодушному мнению: кружок — сообщество рехнувшихся от безделья дамочек, еще и очень опасных к тому же?

Мы не ставим перед собою цель разобраться в таких психологических нюансах. Слава Богу, мы — всего лишь рассказчики. Но если отвлечься от рассказа и призадуматься, разве не вскроется очевидное — общая для всех и роднящая людей друг с другом склонность к поспешным выводам и к суждениям не на основании фактов, а на основе собственных — нередко пристрастных — выводов из видимости: внешности, оболочки, бросающегося в глаза?

Активисток кружка единодушно осудили по их плакатам — и вправду, нужно заметить, нелепым, — по их уж очень эксцентричным выступлениям, но прежде всего — потому что они были женщинами.

Давайте припомним: многим ли осуждениям подвергались мужчины, выходившие на улицы и площади с какими-либо требованиями к властям или неравнодушным окружающим? А ведь были и такие! Мужчины объединялись в самые необычные и причудливые общества, целью которых было, скажем, устройство колонии для алкоголиков[681]или запрет на разведение кур иностранных пород! Газеты пестрели многословными статьями, доказывавшими необходимость того-то и сего-то, призывами осуществлять или, напротив, не делать то-то и то-то — например, не покупать спицы для велосипедных колес с нанесенным на них хромом. Но если такие публикации и вызывали чьи-то усмешки, то осуждения — нет. Мужчины могли объединиться в теннисный клуб, и только для того, чтобы совместно снять… не корты — нет! — банкетный зал по пятницам, когда вино и слаще, и, несомненно, лучше способствует обсуждению достоинств ракетки anglaise против недостатков française. Был ли кто-нибудь против? — конечно, нет. Но стоило в газете появиться прокламации за подписью «Комитет в защиту женщин», как общество взрывалось негодованием!