Настроение у Можайского было ни к черту: он уже несколько дней находился в Венеции, но все еще не продвинулся ни на шаг. Утрами его терроризировали назойливые чиновники, днем раздирали на части торговцы, вечерами — всякие местечковые сумасшедшие, отчего-то славшие и славшие ему приглашения: извольте, мол, принчипе[575], оказать нам честь и так далее.

Проблема возникла из-за того, что о прибытии Можайского невесть как и откуда узнал Джанпьетро Таламини — венецианский репортер и владелец Иль Гадзетино[576]. Этот милый во все остальное время человек написал передовицу, согласно которой выходило, что суа эцелендза[577] — Можайский принчипе — был никто иной, как подлинный герой нашего времени: блестящий офицер, спаситель сотен душ, выдающийся сыщик и криминалист.

«Что, — задавался вопросом Таламини, — привело в наш древний город борца с преступностью из Северной Пальмиры? Ответа нет, но тайна эта — волнующая, интригующая — достойна нашего общего внимания. Ибо, — тут следовала иллюстрация: перепечатка из русской газеты фотографии страшного пожара, — его сиятельство — не тот человек, который занимается пустяками. Из достоверного источника нам стало известно, что речь — ни много и ни мало! — может идти о вовлеченности кого-то из наших важных персон в недавние чудовищные события, посеявшие страх и ужас в столице великой империи! Сами обстоятельства прибытия в наш город его сиятельства — почти без багажа, под именем без титула — дают основательный намек: отнюдь не красоты и зрелища привлекли под сень святого Марка крупнейшего российского эксперта по преступному миру. Мы — читатель должен об этом узнать…»

Впрочем, сам Можайский догадывался, откуда милейший синьор Таламини почерпнул информацию.

«Ну, Сушкин, — прочитав передовицу и в сердцах отшвырнув газету, подумал в тот день Юрий Михайлович, — ну, погоди!»

Всё складывалось не просто плохо, а хуже некуда.

Намерение Можайского выехать заграницу наделало шума. Только, в отличие от почти публичного скандала, вызванного статьей в венецианской газете, столичный шум затронул узкий круг.

Прежде всего, Можайского потребовал к себе фон Нолькен — полицмейстер IV отделения, в которое входил участок Юрия Михайловича.

— Извольте объясниться! — с порога начал Карл Станиславович.

Можайский — неизменно честный до оторопи — оказался в затруднительном положении. Лгать он не хотел, сказать правду — не мог.

Нолькен крутил и так, и этак, щипцы менял на испанские сапоги[578], но Можайский был непреклонен: молчал по существу и только извинялся.

Тогда настала очередь Клейгельса.

Николай Васильевич принял «нашего князя» в своем доме на Гороховой, усадил в удобное кресло, напоил чаем, поинтересовался общим ходом дел — домашних, не служебных — и вообще проявил себя в этой странной беседе не столько начальствующим лицом, сколько старшим товарищем, едва ли даже не отечески снисходительным старшим родственником.

Этот прием — обычно очень эффективный — тронул Можайского, но также не заставил переменить намерения.

— Но объясните хотя бы, что именно вы задумали? — попросил, поглаживая свои знаменитые баки, Николай Васильевич.

Можайский замялся: как и в случае с Нолькеном, лгать он не хотел, а сказать правду не мог. Если только отчасти?

— Николай Васильевич! — решился он наконец. — Не хочу прибегать к моральному шантажу, но вынужден это сделать. Прошу вас, дайте честное слово, что дальше вашего дома сказанное мною не пойдет!

Клейгельс перестал поглаживать баки и нахмурился:

— Вы же понимаете, такое слово я дать не могу.

— То есть вам придется сделать доклад?

— Безусловно.

Ситуация зашла в тупик.

Можайский поблагодарил за чай, поднялся из кресла и покинул особняк на Гороховой.

Далее — уже не в такой благодушной атмосфере — были встречи с Сергеем Эрастовичем[579], с Дмитрием Сергеевичем[580], с Иваном Николаевичем[581].

Сергей Эрастович рвал и метал: он подозревал, что Можайский каким-то образом оказался посвящен в отношения Молжанинова и власти, и совершенно искренне опасался, что Можайский своим неуместным вмешательством — Сергей Эрастович так и выразился: «неуместным вмешательством» — сорвет уже начавшуюся операцию. Однако в чем заключалась операция и что за нужда такая заставила Молжанинова срочно отправиться в Италию, Сергей Эрастович разъяснить отказался. Получилось так, что оба они — и сам Сергей Эрастович, и Можайский — уперлись рогом и словно сговорились стоять насмерть: каждый по свою сторону баррикад.

— Уволю! К черту! — кричал Зволянский, но при этом косился на Можайского умным глазом, во взгляде которого что-то поблескивало: в самой глубине, почти неуловимо.

— Как вам будет угодно! — отвечал Можайский, покусывая пухлую нижнюю губу и прищурившись: чтобы притушить в своем собственном взгляде страшную улыбку.

Увольнения, конечно, не последовало: Сергей Эрастович понимал, что этой низкой в своей бессмысленности мерой «нашего князя» не остановить.

Дмитрий Сергеевич пошел еще дальше и пригрозил арестом. Юрий Михайлович сделал полупоклон и вышел восвояси.

— Что за… человек! — воскликнул Дмитрий Сергеевич и, махнув рукой, отправился в столовую: наступило время второго завтрака.

А вот с Иваном Николаевичем сложилось иначе.

Во-первых, Дурново сразу же дал понять, что всякое запирательство бессмысленно:

— Здесь вам не там! — умно, глубокомысленно, но пугающе расплывчато заявил он.

Во-вторых, он снизошел до того, что выложил карты на стол:

— Не понимаю, отчего это вас не посвятили в курс дела, раз уж вы все равно затерлись!

И, наконец, в-третьих, он так посмотрел на Можайского, что его сиятельство вздрогнул:

«Из этого кабинета, — решил про себя Можайский, — я точно в каземат угожу. А этого допустить никак нельзя!»

— Ну-с, говорите: что вам понадобилось в Венеции?

И Можайский всё рассказал.

Иван Николаевич выслушал. Его ордынское лицо, всегда как будто опухшее, вспухло, казалось, еще больше. Раскосые глаза совсем превратились в щелочки.

— Вот оно, значит, как… — протянул он настолько зловеще, что находись в кабинете клетка с канарейкой, несчастная птица тотчас упала бы замертво!

— Увы, но — да: именно так… ваше высокопревосходительство!

Дурново нахмурился еще больше:

— Говорите вы убедительно, но точно ли это?

— Полагаю, да.

— Полагаете! — Председатель Комитета министров перешел на пугающий шепот. — Полагаете! Но этого мало!

Можайский еще раз прошелся по доказательствам, каковые, впрочем, всё равно оставались не более чем его личными соображениями, логическими построениями, интуитивным допущением, на что Иван Николаевич и не преминул указать:

— Это всё, — также шепотом и зловеще растягивая слова заявил он, — очень интересно. Но этого мало!

— Боюсь, — приуныл Можайский, — ничего другого я вам, ваше высокопревосходительство, предложить не могу.

Дурново задумался.

Думал он долго: даже не минуты, а четверть часа, двадцать минут… и только потом вынес окончательный вердикт: