Петр Николаевич покачал головой:

— Бог с вами: какие же они жертвы?

— То есть как — какие? — Гесс изумился настолько, что даже снова привстал со стула. — Помилуйте! Но ведь сколько людей погибло!

— Да ведь я ничего не знал про убийства! — Петр Николаевич побледнел, а потом покраснел и снова стал мрачным. — Я видел совершенно другое: добровольный отказ от собственности в пользу благотворительных обществ. Страховые возмещения на этом фоне выглядят просто жалко. Мне и в голову не пришло…

Петр Николаевич схватился за рюмку. Вадим Арнольдович вздохнул:

— Сколько несчастий было бы можно предотвратить, расскажи вы Юрию Михайловичу об этих… страховых проделках!

Кабатчик поставил рюмку на стол и, глядя прямо в глаза Вадиму Арнольдовичу, произнес почти шепотом:

— Это несправедливо.

Гесс вздрогнул и покраснел — на этот раз от стыда:

— Господи, Петр Николаевич, простите меня! Совсем уже не понимаю, что говорю! Голова кругом идет!

Петр Николаевич кивнул:

— Согласен. И есть от чего. Но давайте вернемся к сути. Итак, я утверждаю, что пожар на фабрике Молжанинова к его разладу с бароном Кальбергом отношения не имеет. Забудьте об этой теории. И все же разлад — налицо. Произошел он, повторю, сравнительно недавно, но практически сразу принял буйную фазу.

— Как это?

— Очень просто. — Петр Николаевич перекрестился. — Началась война.

— Война? — Гесс явно не понял, что это означает.

— Именно. Люди разделились на два лагеря: за Кальберга и за Молжанинова. И пустились во все тяжкие.

— Какие люди? В какие тяжкие? — Вадим Арнольдович умоляюще сложил руки. — Петр Николаевич! Говорите ясней!

Петр Николаевич прошелся по комнате, постоял у окна, как будто стараясь что-то разглядеть в пятне фонарного света, и вдруг, подойдя к стулу, уселся на стул каким-то махом — резко, быстро, почти упав.

— Организация Кальберга и Молжанинова была довольно многочисленной. Они вовлекли в нее самых разных «специалистов»: от пожарных до медиков. Зачем им были нужны и те, и другие, я, признаюсь, не понимал и доискаться до правды не смог, хотя и старался. Но уж очень хорошо поставлено было дело. Уж очень хорошо подобраны были люди. Уж очень хорошо заметались следы. Удивительная вещь: вроде бы вот, прямо здесь, в моем заведении, те же Мякинины встречались со студентами, говорили, языки распускали, но что говорили, понять было нельзя. Вроде бы и по-русски разговоры велись, но так, что уж лучше бы на английском или французском стрекотали…

Гесс перебил Петра Николаевича:

— Какие студенты?

— Военно-медицинской Академии.

— Что?! — Гесс опять в буквальном смысле подскочил на стуле. — Вы уверены?

Петр Николаевич посмотрел на Гесса с укоризной:

— Конечно. Разве у вас когда-нибудь были поводы сомневаться в собранной мной информации?

Гесс поник.

— Студенты эти — трое их было — частенько ко мне заглядывали. Чуть позже к их компании присоединились Мякинины. Но познакомились они не у меня, а где-то еще. Полагаю, — Петр Николаевич неопределенно нахмурился, — просто на улице или по-соседски. Они ведь рядом живут… проживали, точнее.

— Съехали?

— Насколько мне известно, нет. Но ведь Мякинины умерли?

— Ах, да. Совершенно верно.

— Ну так вот. Студенты квартиру на троих арендовали в доме, соседнем с домом Мякининых. Случаев познакомиться у молодежи должно было быть предостаточно. Они и познакомились. Чем именно студенты завлекли вполне респектабельных братьев в организацию — загадка. Но случилось именно так: и старший, и младший начали работать на Кальберга с Молжаниновым. Правда, и тут я ничего не смог прояснить: ни в чем заключалась роль старшего — он ведь гражданский инженер и к страхованию вообще никаким боком, — ни, тем более, младшего, вообще еще только гимназиста. Однако, факт остается фактом.

— А война?

— Она началась сразу же после разлада Кальберга и Молжанинова, и началась сразу же с места в карьер. Как я уже говорил, все вовлеченные в организацию люди разделились на два лагеря: кто за барона, кто против него. Причем, должен заметить, оба лагеря были примерно равночисленными.

— Но как они воевали?

— Так ведь я и рассказываю! — Петр Николаевич поморщился. — Что вы меня все время перебиваете?

Гесс, вертевшийся как на иголках, тоже поморщился:

— Извините. — И хотя сказано это было примирительным тоном, но по всему было видно, что Вадим Арнольдович не просто сгорал от нетерпения и досады на многоречивость владельца «Анькиного». В его глазах зажегся тот огонек, который, бывало, появлялся в них, не предвещая, с одной стороны, ничего хорошего тем, о ком в данный момент Вадим Арнольдович думал, а с другой — отражая тот факт, что Вадима Арнольдовича охватило непреодолимое желание действовать, причем действовать незамедлительно.

Петр Николаевич, подметив этот огонек, покачал головой, явно осуждая нетерпеливость помощника Можайского, и даже выразил это осуждение словами:

— Вадим Арнольдович, вы бы закурили что ли!

— А?

— Вот Юрий Михайлович, князь наш с вами, тот ведет себя совсем по-другому. Курит папиросы и слушает. Слушает и курит папиросы. И не сверкает глазами. И не перебивает через каждое слово! Наверное, вот потому-то мы и беседуем с ним вдвое меньше против того, что уже наша с вами беседа длится!

Гесс, получивший такую отповедь, на мгновение смутился, вновь испытав прилив исчезнувшей было робости перед владельцем «Анькиного». Но тут же оправился и, в свою очередь, накинулся на кабатчика:

— Пока мы с вами тут препираемся, там, — Вадим Арнольдович ткнул пальцем в сторону окна, явно имея в виду улицы города и то, что творилось где-то на них, — происходят страшные вещи. Вы мне голову мылите, а Кальберг, вполне возможно, голову кому-нибудь отрезает. Или… Молжанинов этот. Или студенты. Или кто-то еще! Гимназисту голову они уже отрезали!

— Простите? — Петр Николаевич, в рассказе которому об обстоятельствах дела Гесс опустил подробности смерти Мякинина-младшего, удивленно посмотрел на Вадима Арнольдовича, не зная, как воспринять его слова: в прямом или в переносном смысле. — Что значит — отрезали?

Гесс почти злорадно усмехнулся:

— А вот то и значит. Отрезали, Петр Николаевич, отрезали! Скальпелем. А потом выбросили в снег у железной дороги.

Вадим Арнольдович несся по сумрачным еще улицам, не чуя под собою ног. Временами он спотыкался или поскальзывался, чудом ухитряясь сохранить равновесие, и тогда с его языка слетали ругательства. Уже многочисленные в это время прохожие шарахались от Вадима Арнольдовича в стороны, провожая его сердитыми взглядами и восклицаниями.

Вообще, выйдя от Петра Николаевича, Вадим Арнольдович первым делом хотел забежать в участок и даже на квартиру к Можайскому: поднять его на ноги, поделиться с ним невероятными сведениями, полученными от владельца «Анькиного», изменить, возможно, сам распорядок запланированных на ночном совещании действий. Но, недолго поколебавшись, он выбрал другое: бежать к дому Молжанинова, благо дом этот находился совсем недалеко, и постараться схватить Молжанинова за шиворот — в самом буквальном смысле, — пока еще он, по примеру Кальберга, не ускользнул куда-нибудь восвояси.

В уме Вадима Арнольдовича буйствовала мысль, определенная словами Петра Николаевича: «Вы ведь, конечно, знаете о том, что дача барона в Петергофском участке сгорела? Ну, так это Молжанинов распорядился».

«Если поджог осуществлен по приказу Молжанинова, — думал Вадим Арнольдович, — то кто же, как не он, велел и Мякинина-младшего связать и запереть в подвале этой дачи, уморив его таким образом? И кто же еще, как не сам Молжанинов, мог в таком случае стоять за зверским надругательством над трупом? И этот телеграфный бланк… Разве не вот оно — решение загадки? Кому бы еще могло понадобиться устраивать такой фокус, как не тому, кто хотел направить следствие к своему врагу, а именно — к Кальбергу, облегчив опознание?»