Еще когда лодка находилась на полпути к причалам, Можайский, вглядываясь в темноту, неожиданно привстал на банке и с волнением в голосе воскликнул:

— Не может быть! Глазам своим не верю!

Владимир Львович, с самого момента побега из управления карабинеров всюду ожидавший подвоха, насторожился:

— На этот-то раз что такое?

— Смотрите туда!

Владимир Львович посмотрел в указанном направлении, но так и не понял, что же настолько сильно взволновало Можайского.

— Да ведь это «Анабель»! Богом клянусь, господа: «Анабель»!

Сказано это было так, что теперь уже и Владимир Львович, и Гесс, и даже лодочник сообразили: происходило что-то и впрямь из ряда вон!

— «Анабель»? — переспросил Владимир Львович.

— Да! Яхта лорда Солтверка! Самая быстрая из всех, когда-либо ходивших под вымпелом Королевского клуба[641]!

Можайский азартно потер руками и велел лодочнику:

— Правь к ней!

Лодочник — с волнением, конечно, меньшим, чем у принчипе, но с уважением таким же — всмотрелся в низкий хищный силуэт и кивнул:

— Ей Богу: отличный выбор!

И лодка, как мы уже сказали, поборов течение и волны, аккуратно встала борт о борт с «Анабелью».

Можайский — даром что, в отличие от Инихова, предпочитал папиросы — держал в руке огромную сигару и задумчиво смотрел на ее тлевший кончик. Рядом — в не меньшей задумчивости или, правильнее сказать, растерянности — стояли Гесс и Владимир Львович. Гесс держал в руке плотный, не сложенный для конверта лист бумаги. Владимир Львович — фонарь. Фонарь, отбрасывая свет аккуратным кругом, освещал натертые добела доски палубы и принайтовленные вдоль борта запасные части рангоута и такелажа. Никого из людей, кроме наших троих беглецов, — ни лорда Солтверка, ни команды — на «Анабели» не было.

Что на яхте не было никого, стало понятно сразу, едва Можайский, Владимир Львович и Гесс поднялись на борт. Все их предосторожности оказались ненужными: их встретил только подвешенный у нактоуза незадуваемый фонарь, затворки лампы которого были направлены так, чтобы свет падал на распахнутый люк в салон и ступени за этим самым люком.

— Что за ерунда? — удивился Можайский.

— Чует мое сердце, засада! — встревожился Владимир Львович.

— Странно! — только и вымолвил Гесс, кутаясь в пиджак и поеживаясь.

— Сойдем вниз? — предложил Можайский.

Внизу-то всё и разъяснилось.

Прихватив с собою с палубы фонарь, беглецы сошли в салон и первым, что они увидели, стал тот самый, плотный даже на вид — без ощупи, — внушительный лист бумаги с красивыми обрезами и гербом. Лист лежал на штурманском столе, прикрывая собою, как тут же выяснилось, ходовые карты. От верха до низа лист был заполнен изящного вида письменами, явно сделанными неторопливой рукой.

Dear George…

…прочитал Можайский.

Зная, насколько сильно влечет тебя к морю, я допустил, что из Венеции ты попытаешься скрыться именно так — захватив какое-нибудь судно. И хотя твои спутники — не моряки, люди они бывалые, а значит, за день-другой ты их поднатаскаешь.

Извини за сумбур: пишу за грогом — болит голова, температурю. На последнем переходе простыл: штормило, наш рулевой сломал себе руку, пришлось стоять вместо него вахту за вахтой… Ветер был, доложу я тебе, — на зависть! Да ты и сам его застанешь, если не окажешься настолько глуп, чтобы дать себя схватить. И если ты, как я полагаю, все-таки выйдешь в море, ты восхитишься: на крутых волнах Адриатики «Анабель» потряхивает, но идет она так, что дух захватывает!

Эх, где ты — наше лето позапрошлого года? Где наш с тобою переход через Атлантику, когда мы так легко надрали задницы и бошам, и лягушатникам, и звездно-полосатым? Всё изменилось: ты — погряз в своей полицейской работе, а я… да знаешь ли ты об этом? Я теперь состою при нашем посольстве в Риме.

О твоей затее мне стало известно загодя, и я сообразил: дело, в которое ты так неосмотрительно впутался, тебе решительно не по зубам. Не только потому, что уровень его — не уровень полиции. В первую очередь, всё в нем — сплошные интриги; клубок, о множестве нитей которого не подозревает почти никто. Даже я в своих мемуарах — засяду за них… кхе-кхе… лет через двадцать — не осмелюсь открыть всю правду, ограничившись разве что анекдотом: твоим спасением под носом у злого и коварного врага!

И кстати об этом враге: ты его должен был встретить — этого якобы секретаря Виктора-Эммануила. Человек он без совести, без чести и беспощадный до оторопи. Но если ты читаешь мое письмо, значит, ты от него покамест улизнул. Главное — не расслабляйся! Выводи «Анабель» из лагуны — и как можно скорее. Погоня будет — это я тебе гарантирую. И чем больше ты положишь миль между собою и «секретарем», тем более вероятно, что всё закончится благополучно.

«Анабель» имеет все необходимые припасы, а в ящике стола ты обнаружишь сигары. Знаю: ты больше любишь папиросы, но этих ваших здесь купить невозможно. Сигары же — те самые, что предпочитает наш первый лорд Адмиралтейства: помню, тебе они тоже пришлись по вкусу.

Первую часть курса смотри на обороте. В указанных координатах ты встретишь наш — британский я имею в виду — корабль: с него тебе передадут другое мое письмо. А там — на Гибралтар и Солент[642]. В Саутгемптоне ты и твои спутники будете в безопасности. Возвращайтесь оттуда в Россию и не забывайте обо мне: о твоем друге навеки —

Тоби, лорде Солтверке.

— Ах, Тоби, Тоби… — Можайский — бумагу у него забрал Вадим Арнольдович — улыбался. — Невероятный человек! Это же надо: перегнать сюда «Анабель», догадавшись, что мы…

— Вы ему доверяете? — перебил Можайского Владимир Львович.

— Да.

— А мне всё это кажется странным!

— Вы никогда не ходили с нами в море! Иначе… — Можайский пожал плечами. — Давайте-ка лучше осмотримся. Посветите мне!

Владимир Львович, склонившись над вставшим на колени Можайским, удерживал фонарь так, чтобы Юрий Михайлович мог видеть содержимое трюмов. Сам же Юрий Михайлович откидывал пайол[643] за пайолом и каждый раз удовлетворенно кивал головой: трюмы были наполнены всякой всячиной — аккуратными рядами консервов, мешками с крупами и сухарями, а в цистернах оказалось более чем достаточно пресной воды.

— Тоби, — в итоге констатировал Можайский, — загрузил «Анабель» под завязку: от голода и жажды мы не умрем! Теперь — на палубу!

На палубе (Гесс, только что приодевшийся в найденную в салоне робу, по-прежнему держал письмо, а Владимир Львович — фонарь) все трое встали у румпеля. Можайский закурил, задумчиво поглядывая то на устрашавши-красный в темноте кончик сигары, то на сложенные вдоль борта части рангоута, то на своих спутников.

— Что, господа, — наконец, произнес он, — дельце нам предстоит нелегкое?

Гесс вздрогнул и, не очень-то слушавшимися его пальцами сложив в несколько раз бумагу и сунув ее за пояс, запрокинул голову и не без робости посмотрел вверх — на клонившуюся мачту, от которой еще выше, через эзельгофт, убегала к звездам стеньга:

— Как… как мы с этим справимся?!

Можайский — без малейшего смущения — швырнул сигару за борт и усмехнулся:

— Перестаньте дрожать, Вадим Арнольдович! Вспомните, что ваш отец был членом императорского клуба и сам ходил на лодках поболе этой!

— Да, но я-то, — возразил Гесс, — человек сугубо сухопутный. У меня уже голова кругом идет!

Можайский повернулся к Владимиру Львовичу:

— Ну, а вы, генерал?