И вот — едва окончательно стемнело, а снег вперемешку с ледяною крошкой полетел уже не столько на землю, сколько параллельно земле — со стороны кладбища появилась женщина. Мы говорим «со стороны кладбища», но точного свидетельства этому нет: несколько прохожих — чей-то припозднившийся родственник и два квартиранта из церковного доходного дома — были ослеплены резавшими глаза льдинками, отворачивали головы и потому впоследствии не смогли дать верных показаний. Женщина, как им показалось, просто вынырнула из пелены.

По виду — разномастной, как будто от старьевщика, одежке — это была нищенка: возможно, из тех, что собирают милостыню на паперти. Она шла, кутаясь в сильно поношенную и местами рваную шерстяную шаль, по сторонам не смотрела, голова ее была опущена долу, а стало быть и взгляд — устремлен под ноги. Но при этом она — прохожие слышали это отчетливо — говорила сама с собою. То есть, она говорила ни к кому конкретно не обращаясь, но в голос: не таясь и не стараясь укрыть свои мысли от случайных свидетелей.

— Эюшки… — громко жаловалась женщина. — Эюшки… холодно Ксенюшке!

Эта жалоба растрогала одного из квартирантов, и он, преградив женщине путь, протянул ей рубль — изрядная для него сумма, учитывая его собственное стеснительное положение. Однако — и это очень его удивило — женщина деньги не взяла:

— На молочко сохрани, — ответила она, мягко отведя руку квартиранта, — в твоём дому деньги нужнее тебе самому!

И пошла дальше, уже через пару мгновений скрывшись за снегопадом. Квартирант же так и остался стоять, пораженный: откуда странная нищенка могла узнать его обстоятельства? Ведь суть ее слов была чрезвычайно простой: за несколько дней до того супруга квартиранта разрешилась от бремени долгожданным ребенком, но так как возраст супругов давно уже вышел из молодости, начались осложнения. У женщины не было молока. Нанять постоянную кормилицу супругам было не по карману: приходилось тратиться на молоко с фермы. Рубль, так щедро едва не отданный случайной жалобщице, равнялся десяти бутылкам драгоценного продукта, ведь в каждой из его унций заключалась жизнь!

А вот за всё, что происходило дальше, мы поручиться совсем уж не можем: в этом месте наш рассказ основывается на оставленных репортером Сушкиным записках, те — на рассказе доктора, а откуда бы доктор мог ведать такие, до его собственных приключений не касавшиеся, подробности, нам решительно неизвестно!

И всё же…

Укрывшись за снегом от взглядов случайных прохожих, женщина — или нищенка: называйте ее как угодно — перешла через проезжую часть Камской улицы: на сторону, где возводилась церковь. Здесь она прошла несколько саженей вдоль отделявшей стройку от улицы ограды, а затем, отодвинув в заборе доску, неожиданно легко скользнула в открывшийся проход. Если бы кто-то видел этот ее маневр, он бы решил, что женщина совершила нечто привычное для нее, обыденное: такое, что она проделывала уже не раз и не два.

Очутившись на строительной площадке, она было решительно двинулась к сложенным поодаль в штабеля кирпичам, но уже через секунду-другую ее шаг замедлился, а сама она, прижав правую руку к сердцу, тревожно осмотрелась.

В тот момент на площадке не было ничего, что могло бы ее озаботить: рабочие уже ушли, сторож отсутствовал, непогода надежно укрывала ее от любых наблюдателей, если бы только они, наблюдатели эти, могли бы вдруг откуда-нибудь появиться. И тем не менее, женщина остановилась. Осмотревшись по сторонам и явно ничего тревожного не приметив, она склонила голову к плечу: так, словно теперь не вглядывалась в белесый от снега сумрак, а вслушивалась в доносившиеся с улицы — из-за забора — звуки. Но и в звуках не было ничего такого: ледяная крошка постукивала о доски, временами доносился скрип полозьев, однажды кто-то рассмеялся — нетрезво, но безобидно.

Тогда женщина всё-таки подошла к штабелям и в каждую из рук взяла по кирпичу: кирпичи оказались тяжелыми, но это-то как раз ее и не смутило:

— По кирпичику, по кирпичику, — забормотала она, — кровушка к личику, румянчиком разливается, Ксенюшка старается!

Однако, отойдя от штабелей и уже почти приблизившись к строительным лесам, она опять остановилась:

— Нет, что-то не так…

И — следующим утром их так и нашли — положила кирпичи на нижний настил.

— Что-то не так… что-то не так… на сердце — тревога, тревоги — много… эюшки, эюшки: холодно Ксенюшке!

А потом — быстро, почти паря над землей — она побежала обратно к забору, к проходу в нем через сдвинутую на сторону доску. Там она снова легко скользнула в дыру и снова оказалась на Камской улице:

— На проспект! По линии? — да: по линии…

Она бежала уже по 17 линии в направлении Малого проспекта.

— …сердце леденеет в тревоге и инее!

Анастасия Ильинична выглядела привычным для нее, а точнее — для тех, кто ее знал, образом: строго, холодно, подчеркнуто отстраненно от возможных… нет, не домогательств: о домогательствах перед ее очами никто бы не решился подумать! Отстранялась Анастасия Ильинична от навязчивости: торговцев, обслуги, суетливых прохожих, нищих и вообще всех прочих существ, безусловно, низшего по отношению к ней самой положения. При этом мало кто, делай он выводы только по внешним за нею наблюдениям, смог бы доподлинно установить: вот этого человека Анастасия Ильинична считает за низшего, того — за равного, а следующего за ним — даже за высшего. У наблюдателя непременно сложилось бы ощущение, что каждую живую тварь Анастасия Ильинична хотя и принимала как неизбежное с собою соседство — слишком уж тесным стал перенаселенный мир! — но, мирясь с неизбежностью, мириться с уравнением совсем не желала. Наблюдатель пришел бы к выводу, что всех, кто оказывался рядом с Анастасией Ильиничной, Анастасия Ильинична считала много, много ниже себя.

По контрасту с этой манерой держаться одежда Анастасии Ильиничны выглядела слишком уж просто. Даже можно сказать — бедно. Мы уже упоминали ее потертые и вышедшего из моды фасона ботинки, а ведь ботинки — обувь вообще — исключительный для любой дамы предмет. Этому предмету дамы уделяют особенное внимание, так как именно он сразу и безошибочно определяет в сторонних глазах не только имущественное положение дамы, но и ее социальный статус. Небрежение к обуви всегда выглядит странно, а небрежение у такой женщины, какою была Анастасия Ильинична, казалось и вовсе чем-то уму непостижимым — запредельным!

Вся прочая одежда Анастасии Ильиничны была такою же: если и не явно старой и поношенной, как ее ботинки, то уж точно немодной, старушечьей, хотя до старческого возраста Анастасии Ильиничне было еще далеко. Впрочем, и само определение «старушечий» — на наш взгляд — верно только отчасти: бывают не только старушки, охотно одевающиеся на молодежный манер, но и сами фасоны, одинаково популярные у всех поколений. Однако, к одежде Анастасии Ильиничны это не относилось: она была в худшем из смыслов старческой.

Странно, но факт: Анастасия Ильинична как будто нарочно прибавляла себе лет и делала себя как можно менее привлекательной. Она совершенно не пользовалась уже вошедшей в широкий обиход косметикой. Не подкрашивала рано пробившуюся седину волос. Не носила никаких украшений: колец, сережек, кулонов или брошей… Не старалась улыбнуться на шутку и вообще, похоже, никогда и ничему не улыбалась. А главное, даже если она говорила положительно, не делала ни малейшей попытки изгнать из взгляда леденивший собеседника холод: собеседник слышал хорошие слова, но видел, что веры им нет, поскольку произносила их мегера!

И всё же наблюдатель, окажись такой поблизости от Анастасии Ильиничны, сделал бы выводы поверхностные — как это вообще бывает, когда наблюдение ведется лишь за какой-то одной из сторон жизни человека. Имей наблюдатель возможность осуществлять свою деятельность постоянно, он был бы немало удивлен.

Прежде всего, он неминуемо подметил бы: строгость, холод, надменность — все эти неприятные черты, всё это — можно и так сказать — некрасивое поведение Анастасии Ильиничны имело четкую зависимость от пола тех, с кем в тот или иной момент Анастасия Ильинична общалась. А так как в жизни публичной — на улицах, площадях, в конторах, в магазинах, в общественном транспорте (по крайней мере, в тогдашнем) — превалировали мужчины, то и вывод из подмеченного мог получиться весьма интересным: Анастасия Ильинична отгораживалась от мужчин. Что же касается женщин, то с ними дело обстояло естественней: грозная директриса вела себя с ним по-женски. Это означало нормальный в общении между женщинами «разброс» — от ярких проявлений ревности, выражавшихся в язвительности и мелочных придирках, до искреннего и дружеского участия. С женщинами Анастасия Ильинична и сама оказывалась женщиной.