Инихов слегка обалдело покачал головой. Вадим Арнольдович, не удержавшись, прыснул в кулак. Следователь — не из участка Можайского, а «пришлый» — открыто усмехнулся. Можайский же, слегка покраснев, благодарно улыбнулся Анне Сергеевне.
— Но… — лицо барышни исказилось гневом и тревогой одновременно. — В чем меня подозревают?
Анна Сергеевна развела руками, и в дело вступил Инихов:
— Прежде всего, сударыня, извольте указать ваши имя, фамилию, положение…
— Да на каком, собственно, основании? Что вы себе позволяете и кто вы вообще такие?
— Поправьте меня, сударыня, если я ошибусь, — это уже Можайский. — Константин Львович Анутин, генерал-лейтенант от кавалерии, ваш батюшка?
Анна Сергеевна с нескрываемым любопытством посмотрела на свою постоянную клиентку, а Инихов хлопнул себя ладонью по лбу:
— Ну конечно! Анутин! То-то мне фамилия показалась знакомой, но чтобы… вот так… я и представить себе не мог! Да и точно ли? Может ли такое быть?
Лицо девушки сделалось неприятным и злым:
— Какое вам дело до моего отца? Не смейте о нем говорить!
— Дел до вашего батюшки, — в голосе Можайского послышалась печаль, — у нас никаких. Да и какие дела могут быть до покойного, царствие ему небесное? А вот поговорить о нем следовало бы: хороший ведь был человек! Но все же вы правы: речь не о нем, а о вас и о вашем брате. И о бумагах на миллион, разумеется. Ведь вы их еще не отдали на… реализацию?
Можайский помолчал, глядя на Ольгу Константиновну со своей извечной улыбкой в глазах. Ольга Константиновна, незнакомая с этой улыбкой и потому не знавшая, что она не выражает ровным счетом ничего, невольно возмутилась:
— Вам смешно?
— Что вы! Напротив: я рад, что вы еще не успели расстаться с бумагами, чему подтверждением служит само ваше здравие. Отменное, судя по всему.
— Что вы этим хотите сказать?
— Только то, — голос Можайского снова стал печальным, — что вы не с теми людьми связались. Миллион — слишком большая сумма и слишком большой соблазн. Я мог бы — спроси вы у меня — дать вам рекомендацию к одному банкиру, известному в своем роде человеку, которого — да вот, Сергей Ильич подтвердит — уже несколько лет никак не подловят с поличным: чудо, как оперирует с таким товаром. Но вы ведь не спросили…
Инихов с изумлением посмотрел на Можайского и воскликнул:
— Юрий Михайлович, помилуйте! Что вы такое говорите?
— Да полно, Сергей Ильич, не возмущайтесь, — голос Можайского уже буквально сочился грустью. — Не лучше ли живая Ольга Константиновна с миллионом у банкира, чем она же, но мертвая и без денег? Взгляните…
Можайский быстро шагнул к девушке, схватил ее за подбородок и резко, зло задрал его к свету.
— Какая красота! Какая утонченность! Неужели б вы допустили, чтобы это всё обезобразили воды Невы?
Ольга Константиновна взвизгнула и вырвалась из руки пристава.
— Берите ее крепко и ведите в участок, — надзиратели, не менее всех пораженные внезапной и искренней злостью Можайского, поспешили схватить девицу под руки и чуть ли не волоком потащили ее к двери. — Полагаю, мы уже слишком злоупотребили гостеприимством Анны Сергеевны!
7
Спустя приблизительно неделю — за хлопотами, вызванными арестом, дознанием, чествованием, устроенным признательным руководством Общества Северных и Южных железных дорог, участники событий совершенно утратили чувство времени и не смогли впоследствии указать точную дату — Можайский, Инихов и Вадим Арнольдович Гесс встретились в «Якоре» и, по-дружески отобедав, разговорились.
Инихов, попыхивавший сигарой, и Гесс — некурящий, но с удовольствием потягивавший превосходный кофе, — что называется, насели на Можайского в стремлении выпытать причины двух особенно интересных им обстоятельств: удивительного, но оказавшегося таким проницательным доверия к Анне Сергеевне Гориной и внезапной искренней злости в отношении Ольги Константиновны, вылившейся в мало приличный для воспитанного человека поступок. И так как прояснение обоих этих обстоятельств может быть интересным и нам — с точки зрения лучшего понимания характера Можайского, — то Бог с ним, со временем: еще одна маленькая вводная главка будет не лишней.
— Видите ли, господа, — Можайский, отказавшись от кофе и заказав отдельно коньяк, неспешно поворачивал в ладони бокал, любуясь насыщенными оттенками, — такие дамы, как Анна Сергеевна, никогда и ничего не делают просто так, особенно в тех случаях, когда их разум… хм… следует за сердцем. Хотя, конечно, чаще всего поступками их руководит не сердце, а чувство приличия, что бы они ни понимали под этими самыми приличиями. Наша конкретная… как вы ее назвали, Сергей Ильич? Чайницей?
Инихов слегка покраснел и кивнул:
— Сорвалось с языка: уж очень я разозлился!
— Понимаю. — Можайский отпил из бокала, помедлил, оценивая вкус, и удовлетворенно моргнул. — Но сравнение, тем не менее, меткое. Да, Сергей Ильич: наша Анна Сергеевна — самая настоящая чайница! Она, как и та, имеет содержимое. И это содержимое — смесь высушенных «листьев»: когда-то зеленых, но увядших; когда-то многочисленных, всыпанных щедро, но со временем поубавившихся. Так же, как чайницу — всего лишь по ложечке — опустошают день за днем ровно до тех пор, пока не оказывается, что она опустела, Анну Сергеевну — понемногу, исподволь — опустошали житейские хлопоты. И все, что в итоге осталось у нее на донышке, это — горстка сушеных листьев и такая же сухая пыль, в каковую рассыпались иные из них.
— Уж больно мудрено, Юрий Михайлович! — Гесс из стоявшего рядом с ним кофейника снова наполнил чашку и, звякнув щипчиками для сахара, с легкой укоризной покачал головой. — На такой философии далеко не уедешь. И я не могу поверить в то, что вы так или хотя бы примерно так и рассуждали, слушая сумасшедшие речи Гориной в ее гостиной. Ведь на кону стоял миллион, а время шло и было очень дорого. Дороже, возможно, чем этот самый миллион.
Можайский улыбнулся:
— О, нет, Вадим Арнольдович: именно так я и рассуждал. Не в этих же, конечно, выражениях и не с такими, понятно, метафорами, но все же именно так. Я сразу понял — уж извините за такую нескромность, — что Анна Сергеевна — человек приличий и одновременно романтики. Очулоченных, если позволите, приличий и высушенной временем романтики. Но, как и остатки чайных листьев, как и чайная пыль завариваются при случае и в нужде не менее крепко, чем свежий чай, так и очулоченные приличия и высушенная романтика настаиваются крепко и руководят твердо.
— Трудно сказать, — Можайский сделал еще один глоток, опять помедлил и снова удовлетворенно моргнул, после чего отставил бокал и закурил папиросу. — Трудно сказать, господа, что было бы, не окажись в Анне Сергеевне романтики, и руководствуйся она только своими взглядами на приличия. Вполне возможно и то, что мы и поныне искали бы ветер в поле. Ведь, прежде всего, приличия — я в этом просто уверен — подсказали бы ей, что очень и очень скверно — выдать полиции доверившуюся клиентку. И вряд ли поколебать такое представление о порядке вещей смогли бы соображения, что, быть может, укрывательство преступницы способно повлечь — для всех, и для самой преступницы тоже — куда более тяжкие последствия, нежели выдача. Однако, на наше счастье, имевшаяся в Анне Сергеевне романтика чудесным образом подправила ход ее мыслей и направление чувств.
— Но откуда вообще вы узнали об этой самой романтике?
— Да, откуда?
— Ну как же? — Можайский удивленно посмотрел сначала на Гесса, а потом на Инихова. — Кто, как не романтичная особа, станет читать брошюры об английских лордах, отдающих ботинки в починку, и о переодевающихся в барышень злоумышленницах, попадающихся лишь на том, что они упустили из виду собственную обувь? И кто, как не романтичная особа, из множества возможных сравнений выхватит — не задумываясь! — профессора с таинственным и притягательным разве что для романтика ореолом скупого миллионера? И кто, наконец, если не романтично настроенная душа, будет в курсе существования и образа мыслей… суфражисток?