Присяжные удалились в совещательную комнату, откуда потянулся вдруг запах еды – вероятно, они решили там перекусить.

Анастасия Покотилова, почувствовав этот запах, поняла, насколько она голодна – утром, собираясь в суд, она не могла от волнения съесть ни куска и только выпила полкружки пустого кипятка. А теперь голова ее кружилась от голода, и даже слабый запах пиши, долетавший из другого помещения, казался непереносимым.

Охранники тоже достали хлеб и вареные яйца и принялись закусывать рядом с ее деревянной клеткой. Анастасия невольно сглотнула слюну.

– Ты, слышь-ка, на, прими, – тихо сказал один из жандармов, незаметно протягивая ей кусок ржаного хлеба. – Пожуй хлебца, раба Божия...

Но подачка показалась ей слишком унизительной, и она отказалась.

– Ишь ты, гордая барынька. Брезгует, – фыркнул жандарм и не стал навязывать угощение.

– Господи, когда же это кончится? – прошептала Анастасия, уронив голову на сложенные у барьера решетки руки.

Последняя часть заседания прошла для подсудимой словно в тумане: о чем-то долго и внушительно говорил прокурор («Это преступление, господа присяжные заседатели, отмечено типическими чертами того печального явления морального разложения, которому подвергается наше общество...»), потом молоденький защитник, запинаясь от волнения, заговорил о грубости нравов, о жестокости мужчин и бесправии женщин в семьях, принадлежащих к купеческому сословию, и особенно напирал на то, что убийство могло быть совершено только в состоянии аффекта глубоко несчастной женщиной, доведенной до отчаяния постоянными ссорами и мелким домашним тиранством мужа...

Когда Анастасии Покотиловой предоставили последнее слово, она уже плохо понимала, что от нее хотят, и смогла в своей затуманенной голове составить лишь одну фразу: «Я не виновна, я не убивала мужа!», которую и повторила несколько раз.

Подводя резюме прениям, председатель суда произнес небольшую речь, в которой доказывал, что убийство есть убийство, это чрезвычайно жестокое преступление даже при смягчающих обстоятельствах, а никаких особых смягчающих обстоятельств судебным следствием по данному делу не было выявлено. Покойный не бил жену, не подвергал ее издевательствам и даже довольно долго и терпеливо сносил ее неверность. У присяжных есть право, предоставленное им обществом, признать подсудимую Покотилову виновной или невиновной, однако правом этим следует пользоваться разумно и решение принимать по справедливости, как подсказывает совесть христианина и с учетом всех обстоятельств дела...

Слушая мерное журчание председательской речи, Анастасия не находила в себе сил вдумываться в отдельные слова и только изо всех сил держалась за борт окружавшей ее решетки, чтобы не упасть. Голова кружилась невыносимо...

Присяжные еще раз удалились в совещательную комнату, у двери которой на этот раз был поставлен жандарм со свирепым лицом и саблей наголо, словно собиравшийся силой оружия преградить путь любому, кто вознамерится ворваться в святая святых Окружного суда, дабы оказать на слуг закона давление.

Но никто так и не отважился на столь безумный поступок, и решение по делу было принято...

Всех присутствующих попросили встать, и председатель торжественно провозгласил:

«1907 года, мая 18 числа, по указу Его Императорского Величества, Московский окружной суд по уголовному отделению, в силу решения господ присяжных заседателей, на основании (последовал перечень статей Устава уголовного судопроизводства), определил: купчиху Анастасию Покотилову, лишив всех прав состояния, сослать в каторжные работы на шесть лет, с последствиями по 28 статье Уложения...»

Анастасия почувствовала, как у нее подкашиваются ноги, и села на скамью, не дождавшись окончания приговора. Председатель говорил еще что-то о судебных издержках, но ничто не имело больше никакого значения, ведь главное уже было сказано – шесть лет каторги! Шесть лет! За что?!

Старый адвокат, так же неожиданно выздоровевший, как и заболевший перед процессом, составил кассационную жалобу, пытаясь обжаловать решение суда по делу купчихи Покотиловой, но это не привело ни к какому результату.

Партии каторжан, в числе которых была и осужденная Анастасия Покотилова, надлежало отправиться на этап в начале июля.

Ася, уже успевшая свыкнуться со всеми горькими поворотами судьбы, ждала перемен. Пусть все что угодно ждет ее впереди, но лишь бы уйти наконец из опостылевшей Бутырской тюрьмы, в которой провела она несколько месяцев своей недолгой жизни.

Уж, наверное, хуже, чем здесь, не будет нигде. Бесконечные мрачные коридоры, затхлые переполненные камеры, воздух которых всегда пропитан неистребимой вонью; нары, и на них маются, надрывно кашляют, грязно ругаются, потихоньку курят и пьют замученные, усталые женщины с сальными немытыми волосами, с бледными от спертого воздуха лицами; тюремная пища, от которой воротило с души; пропылившийся и засаленный арестантский халат; а главное – постоянная изнуряющая тоска...

Как это все могло случиться с Асей? Где та прежняя Ася, красивая, нарядная, ухоженная, пахнущая дорогими духами, сверкающая бриллиантами? У нее всегда было столько великолепных украшений, и батюшка дарил, и муж... Где теперь те сережки с сапфирами и брильянтовыми розетками, которые подарил ей Никита на именины? Памятная вещь! Наверное, их описали вместе со всем прочим имуществом. Как же она не догадалась спрятать их где-нибудь, зарыть, чтобы откопать потом, через шесть лет? Впрочем, не было у нее времени что-либо спрятать. А через шесть лет ее дом будет чужим, у нее ведь отняли все права состояния...

Через шесть лет? Господи, да выживет ли Ася на каторге эти шесть лет? И сумеет ли она хоть когда-нибудь вернуться?

Стояла невыносимо жаркая погода, которой отличается обычно московский июль. В душном раскаленном воздухе висело неподвижное марево, а нагретые солнцем камни, стены и жестяные крыши домов только добавляли тепла. Партия осужденных преступников подобралась в этот раз на редкость большая – шестьсот восемнадцать мужчин и семьдесят четыре женщины. И тюремному начальству с каждым из этих людей следовало провести перед отправкой все положенные бюрократические формальности.

Во дворе тюрьмы, в тенечке был установлен стол, за которым сидело начальство – смотритель с помощниками, доктор, фельдшер, конвойный офицер, писарь. Перед ними было разложено множество бумаг. Каторжан выкликали по одному, опрашивали, осматривали, выверяли в списках, отмечали больных и слабых, не способных идти пешком...

Конвойный офицер, закуривая очередную папироску, ворчал:

– Конца этому не будет! Прорва какая-то... И где вы их столько набрали на один этап?

Смотритель безразлично передернул плечами и рявкнул на какого-то бедолагу арестанта:

– А ну, проходи, не задерживайся, щучий сын!

Подготовленных к этапу арестантов вывели в тюремный двор на рассвете, в четыре утра, и с тех пор они стояли в бесконечной очереди, на самом солнцепеке, безнадежно вытирая струйки пота, катившиеся по лицам.

Только к полудню тюремные власти завершили свою многотрудную работу по сдаче и приемке этих людей, и наконец со скрипом и грохотом распахнулись ворота Бутырки... Сперва на улицу вышли конвойные солдаты с ружьями, привычно рассыпавшиеся по двум сторонам цепью, и в этот узкий коридор из ворот стала выдавливаться толпа подготовленных к отправке каторжан.

Первыми шли мужчины-каторжане, в одинаковых безобразных серых шапках, напоминающих блин, и халатах с нашитым на спину «бубновым тузом» – лоскутом-мишенью, чтобы в случае побега охране было бы проще целиться. Гремя закованными в кандалы ногами, мужчины строились в колонну по четыре человека.

Когда несколько сотен каторжных были построены и сосчитаны, в затылок им поставили еще сотни две ссыльных, отправляемых с той же партией. У ссыльных не было цепей на ногах, зато их руки были скованы наручнями, попарно соединявшими двух людей друг с другом.