Усадив поручика — он опер его спиною о стену, — Сушкин уселся и сам: рыскать по склепу в поисках выхода не было никакого смысла. Дверь виднелась отчетливо, но была заперта. Каменная кладка выглядела надежно.
— Как же нас угораздило? — спросил Сушкин, не ожидая, впрочем, ответа.
Поручик вздохнул и закрыл глаза.
21.
Коляска ехала долго: путь до названного Сушкиным адреса был неблизким, а движение на улицах, несмотря на неранний вечер, плотным. Почти всю дорогу репортер и поручик молчали, каждый отдавшись своим собственным мыслям: каждому было о чем беспокоиться, а поручик к тому же и вовсе не был расположен к легкой беседе по причине и впрямь замучившей его простуды. Только однажды… нет: дважды… они обменялись репликами. В первый раз это было простым уточнением:
— Мы что же, на Ваську возвращаемся?
— Почти. Только заедем на минутку еще в одно место.
Во второй — выражением удивления и ответом на него с удовольствием:
— Разве здесь могут быть какие-нибудь заведения?
— Еще как могут! Скоро сами увидите!
Вскоре после первого обмена репликами — коляска уже переехала через Николаевский мост — Сушкин велел вознице остановиться подле красивого доходного дома, в первом, высоко приподнятом над цокольным, этаже которого находилась редакция одной из малотиражных газет. Сушкин не обмолвился об этом ни словом, но поручик и сам увидел табличку над ярко освещенным парадным. Как говорится, череда странностей началась.
Непонятно было, что вообще могло понадобиться репортеру в этом издании: газета, что называется, была местного розливу — обслуживала один небольшой район и далее этого района не распространялась. Кроме того, в газете печатались в основном частные объявления — все эти «сдам», «сниму», «порядочная семья гарантирует», «гарнитур для гостиной недорого» и так далее. Статей же — основного промысла Сушкина — в ней было совсем немного, появлялись они спорадично, отнюдь не в каждом номере, а качество их оставляло желать много лучшего. Фельетонов же — еще один сушкинский конек — в ней отродясь не бывало: очевидно, редактор и сам понимал, насколько жалкими вышли бы публикации.
Далее: яркое освещение. Помнится, мы уже говорили, что во время описываемых событий Васильевская часть нашей столицы от других районов города отличалась в очень невыгодную сторону. Несмотря на усилия властей хоть как-то призвать к порядку владельцев Газового общества — или воззвать хотя бы к их совести, — газ к фонарям поступал отвратительного качества, в темное время суток даже центральные улицы были погружены в полумрак, а электрическое освещение было редкостью. Если в других районах старые фонари активно заменялись на новые, а счет им шел уже не на сотни даже, а на тысячи, то в Васильевской части упорное сопротивление газовщиков тормозило работы, случались и провокации, и даже акты прямого саботажа. Тот факт, что парадное доходного дома было ярко освещено, свидетельствовал, прежде всего, о немалых доходах собственника, которому удалось в частном порядке электрифицировать здание: стоило это дорого, а денежки, как известно, любят весьма привередливый счет.
Дом, конечно, выглядел солидно, но зато висевшие по его фасаду таблички и вывески о солидности не свидетельствовали никак. Та же, скажем, газета, судя по всему разместившаяся в нескольких помещениях, вряд ли смогла бы осилить адекватную затратам на содержание дома арендную плату. Сомнительного вида погребок — из тех, в какие любят захаживать небогатые студенты — тоже. Галантерейный магазин отпугивал почтенную публику барахольного вида — они «красовались» в витрине — предметами верхней одежды: их как будто сняли с витрин модных ателье, где они выставлялись лет эдак десять назад. Притулившаяся у входа во флигель аптека казалась пережитком тех злополучных времен, когда для занятия фармацией особые разрешения и дипломы не требовались. Что же до квартир, то, судя по множеству разнообразных занавесей и штор, «украшавших» окна второго и третьего этажей, то их в доме попросту не было: складывалось впечатление, что жилые помещения поделены на комнаты и углы — как в самых дешевых клоповниках.
Поручик, всем этим заинтригованный донельзя, очень пожалел, что рядом не было Можайского: уж кто-кто, а Юрий Михайлович — признанный знаток своего участка и его обитателей — наверняка бы смог немало интересного рассказать и о владельцах таинственного дома, и о его арендаторах и обитателях. Но рядом — на углу — стоял городовой, и поручик, коротко свистнув, подозвал его к коляске. Увидев младшего помощника пристава, городовой подбежал и вытянулся по струнке.
— Что это за дом? — спросил поручик.
— Померанцевой, вашбродь! — ответил городовой.
— Кто такая?
Городовой — против устава — переступил с ноги на ногу, пожевал усы и даже похлопал себя по бокам, всем своим видом показывая свое затруднение.
— В чем дело? — удивился поручик.
— Да карга она, вашбродь! — выпалил вдруг городовой. — Ведьма старая! Одной ногой в могиле стоит, а вторую никак не спустит. А ведь сколько облегчения это могло бы принести! Сколько облегчения!
Городовой сокрушенно покачал головой и, не дожидаясь формального разрешения, вернулся на пост.
Поручик уже вообще ничего не понимал. Он было протянул руку, чтобы остановить городового, но тут появился Сушкин и сел в коляску.
— Трогай!
Возница тронул, коляска покатилась по линии, а там — через Большой проспект к Среднему, к Малому и, наконец, к Винному мосту[605].
22.
Сушкин был хмур. Если бы не это, поручик, вполне возможно, решился бы открыто его расспросить, но выражение лица репортера было таким, что поручик попросту не решился. Больше того: он уже начал сомневаться в правильности вообще всей этой затеи — отправиться невесть куда лечиться грогом, а проще говоря — пьянствовать! Однако время текло, неспешная езда затягивалась, выражение лица Сушкина менялось. Из хмурого и мрачного оно — постепенно как-то — превратилось сначала просто в задумчивое, а затем и в безмятежное: как в самые лучшие денечки. Тогда-то — уже у Винного моста — и состоялся второй обмен репликами. Тогда-то Сушкин и ответил почти что радостно:
— Еще как могут! Скоро сами увидите!
Поручик уже собрался было вернуться к намерению расспросить репортера о странном доме, но тут его внимание отвлекло куда более интересное здание — трубочной фабрики[606], сиявшей, несмотря на поздний час, всеми своими окнами.
Эта фабрика — на удивление импозантная — могла отвлечь кого угодно, не только поручика, который вообще (по молодости, возможно, лет) не уставал поражаться своему городу: тому, насколько причудливо в нем смешивались несовместимые, казалось бы, архитектурные стили. А далее коляска свернула в длинный узкий проулок, только из-за своей длины и называвшийся улицей.
Окружение переменилось мгновенно. Если фабрика — что с фабриками вообще бывает чрезвычайно редко — радовала глаз, то вдруг появившиеся справа и слева дома — нет. И это еще очень мягко сказано! Уродство этих домов превышало всякое вероятие. Казалось решительно невозможным, чтобы их возводили люди, находившиеся в здравых уме и памяти. Казалось решительно невозможным, чтобы они вообще существовали, пусть даже и в таком глухом уголке.
Поручик во все глаза смотрел по сторонам и ужасался. Раз или два с его языка было готово сорваться крепкое словцо, но язык немел, и слова застревали в горле. Только когда, наконец, коляска остановилась напротив совершенно невероятного строения, поручик все-таки воскликнул:
— Куда вы, черт побери, меня завезли?
