— Да как не суметь, сумею, конечно!

— А вы, мон шер, — Сушкин обеими руками одернул отвороты шинели поручика и выбил — вздыбил, можно сказать — из-под них теплое, неуставное, кашне, — вы пострашнее вращайте глазами, щелкайте зубами, бренчите шпорами… ах, шпор-то у вас и нет! Ну, ведите себя как-то… особенно!

— Да как особенно? — Поручик совсем обалдел от приготовлений, распоряжений и действий репортера, особенно с его, поручика, шинелью и кашне. — Что, в конце концов, вы намереваетесь делать?!

— Оставьте это мне. Из нас двоих сочинитель — я! — Сушкин довольно, даже как-то счастливо и по-детски улыбнулся. — И хороший, замечу без ложной скромности, сочинитель! Вы, главное, со своими репризами в действо не вмешивайтесь: только кивайте и поддакивайте. И глазами, глазами вращайте!

Извозчик — представив, должно быть, ожидавшее всех представление — ухмыльнулся.

— Ну, чего стоишь? Гони!

Пролетка не просто тронулась. Она полетела. И та езда, которая до сих пор представлялась поручику безумной, вдруг показалась ему степенной, неторопливой и — вот уж никогда бы не подумал! — исключительно корректной ко всем другим участникам дорожного движения!

Наделав переполоху — еще более невообразимого, чем раньше, — провожаемая свистками городовых и обалделыми взглядами — особенно в тот момент, когда она проносилась мимо здания Спасской полицейской части, — пролетка, едва не опрокинувшись и едва — с трудом вписавшись в сложный поворот и вылетев почти к ограждению Фонтанки — не рухнув в реку, к великому облегчению Николая Васильевича остановилась у въезда в мужское отделение Обуховской больницы.

Дернув поручика за рукав и дав извозчику приказание ждать, Сушкин выскочил на тротуар и побежал к входу в импозантное, даже величественное, но еще недавно овеянное такой дурною славой здание. Поручик, тоже выскочивший из пролетки, спешил за ним, кутаясь в полах длинноватой шинели. Оставшийся на облучке извозчик смотрел им вслед, не зная: нужно или нет, как это было оговорено раньше, кричать «на помощь»? Наконец, когда поручик и репортер уже скрылись за дверью, он благоразумно решил, что особой нужды в том нет — на помощь кому он стал бы призывать людей в этот конкретный момент? Разве что себе? Ведь именно в этот момент им овладело серьезное беспокойство: он начал озираться по сторонам, ожидая, что вот-вот откуда-нибудь появятся жандармы или полицейские, стащат его с облучка, скрутят и, не давая и рта раскрыть, сволокут на съезжую!

Время шло. Пять минут, десять… Со стороны Введенского канала показался мрачного вида экипаж, сопровождаемый верховыми офицером и нижним чином конной полиции. Сердце извозчика екнуло: по чью это душу? Оказалось, что по его!

Экипаж остановился рядом с пролеткой, верховые спешились. Офицер — с места в карьер — начал сыпать отборной бранью, призывая на голову извозчика все мыслимые и немыслимые бедствия, которые, если бы Господь наш, Иисус Христос — по особой своей милости — пристально взглянул на чудовище в тулупе, поразили бы его потомство не менее как до тринадцатого, а лучше — до двадцатого колена! Нижний чин тем временем вцепился извозчику в руку и стал его стаскивать с облучка.

— Да не пьян ли ты, скотина? — закричал офицер, когда извозчик, уже оказавшись на панели, неловко ступил на ногу и поскользнулся.

— Никак нет, вашбродь! Я…

— Молчать! Где пассажиры?

Противоречие в распоряжении офицера ускользнуло от понимания извозчика и поэтому ничуть его не смутило:

— Туда пошли. — Лихач махнул в сторону больницы.

— Кто такие?

— Не могу знать, вашбродь: никогда прежде не видел!

Офицер на секунду задумался и вдруг спросил уже совершенно нормальным тоном:

— Тот, что в форме, как по-твоему, — точно ли наш?

Извозчик, прекрасно помнивший, как, собственно, его пассажиры оказались у него в пролетке, ответил совершенно искренне и ничуть в своих словах не сомневаясь:

— Да, вашбродь, он точно из ваших.

Офицер вопросительно посмотрел на извозчика, словно ожидая продолжения, и тот пояснил, рассказав, где и при каких обстоятельствах посадил к себе поручика и репортера. И тут случилось удивительное: при упоминании дома Ямщиковой офицер вздрогнул, а выслушав извозчика до конца, переменился в лице, причем, как это ни странно, в положительную сторону. Из злого его лицо — внезапно оказавшееся, кстати, на редкость приятным и добродушным! — сделалось улыбчивым. Сбитый с толку этой неожиданной переменой, извозчик, поражаясь все больше, услышал, как офицер велел своему человеку ослабить хватку, а потом — грозя пальцем, но как-то так, особенно, как будто и не всерьез — приказал и ему самому:

— Стой здесь, никуда не уходи. Жди, в общем!

— Да как же я, вашбродь…

Уже сделавший несколько шагов к больнице, офицер оглянулся на недоумевавшего извозчика:

— Жди, я сказал. Надеюсь, мы все, — «мы все» прозвучало странно и весело, — скоро вернемся. А нет, так вон, с Семеном позубоскаль: он у нас болтун известный!

Нижний чин, которого, очевидно, Семеном и звали, фыркнул и отвернулся от извозчика, подойдя к своей лошади и сделав вид, что с тщанием исследует состояние ее копыт.

В больнице офицер прямиком направился к кабинету главного врача, но того на месте не оказалось. И тогда, порасспрашивав подвернувшихся под руку санитаров и лекарей на предмет необычных посетителей — в статском и полицейского, — он перешел к кабинету помощника и, без стука, решительно, вошел.

Помощником главного врача мужского отделения Обуховской больницы в то время был известнейший — не только в мире медицины, но и далеко за его пределами — Алексей Алексеевич Троянов[40], хирург, доктор, действительный статский советник, то есть человек, чей чин соответствовал генерал-майорскому в армии или контр-адмиральскому на флоте и далеко превосходил чин офицера конной полиции. Тем не менее, офицера это обстоятельство ничуть не смутило: в кабинет он вошел не только решительно, но и с насмешливой или, что будет точнее, ироничной улыбкой на устах.

— Вот вы где! Ну, здравствуйте, здравствуйте!

Дальнейшая сцена удивила бы любого непосвященного человека: Алексей Алексеевич — лет пятидесяти, с грубоватым, но одухотворенным и добрым лицом, обрамленным густой окладистой бородой — поднялся со стула и, шагнув вперед, пожал офицеру руку и усадил его на свое место; поручик и репортер, оглянувшиеся на звук открывшейся двери и прозвучавший голос, радостно, в один момент, что-то воскликнули с явным облегчением. Их лица из напряженных и сосредоточенно-виноватых сделались совершенно спокойными.

— Ну, господа, рассказывайте!

— Заждались, заждались! — Алексей Алексеевич уселся на другой стул и засмеялся. — Анекдот!

Поручик начал было:

— Послушай, я тут…

Но репортер его перебил:

— Иван! Ты, как обычно, кстати!

— Давайте по порядку.

Офицер, Иван, обвел всех улыбающимся взглядом и пояснил:

— Объясните-ка мне, с чего бы это я не стал задерживать тебя, — рукопожатие с репортером, — тебя, — рукопожатие с поручиком, — и вашего ненормального кучера? Какого черта вы неслись, давя младенцев на своем пути и распугивая почтенных матрон? За наследством что ли?

Поручик невольно хлопнул себя по карману, в котором лежал пустой — с неразменной трешкой — бумажник, и грустно улыбнулся:

— Если бы! Сам знаешь: наследство, мне, по крайней мере, пришлось бы очень кстати. Да вот беда: мой дядюшка, царствие ему небесное, хотя и помер, кажется, всего-то, что вчера, но ничего не оставил — имение ушло по закладным, капитал рассеялся сам по себе, а дом — пустые стены, вот-вот готовые обрушиться на голову любому, кто рискнет в них поселиться!

— Бедняга! — Иван Сергеевич Монтинин — отныне будем офицера называть его полным именем, так как персонаж он не проходящий, и еще не раз, по мере наших рассказов, мы встретимся с ним — снисходительно усмехнулся. — Наслышан, наслышан о твоих последних художествах. Кажется, так ты не проигрывался еще никогда!