***

В принципе, подобные детали не имеют сколько-нибудь веского значения для нашей повести. Но так как с сухим изложением фактов каждый желающий может легко ознакомиться, обратившись к полицейскому архиву, а наша задача — изложение всего хода событий, а не перечень основных, не только не будет большой бедой вводить читателя в подобные сценки, но, вероятно, имеется в этом и самый прямой смысл: вряд ли возможно ощущение сопричастности при чтении простого полицейского отчета!

Однако, ни назавтра, ни на следующий день Можайскому с Молжаниновым встретиться не удалось.

Вслед за бурной ночью с обрушившимися на столицу снегопадом и штормом наступил очень хлопотный день: один только утренний доклад околоточных занял вдвое против обычного времени!

Ближе к полудню в участок начали поступать многочисленные донесения от дворников о множестве обнаруженных ими подозрительных обстоятельств: сломанных дверях в надворных постройках, разметанных и разбросанных вещах с недостачею части из них, беспорядках на чердаках — выбитых световых окнах и прочих безобразиях. И хотя сразу же было ясно, что всё это — или почти всё — следствие непогоды, приходилось наряжать проверку за проверкой, дабы исключить малейшую возможность пропустить преступление — взлом, кражу или что-то подобное.

Чуть позже потянулись и заявители из жителей. Одни спешили рассказать о странных следах на снегу — не то собачьих, а не то и детских. Другие жаловались на явно укрывавшихся в парадной лиц без определенного в Петербурге места жительства, что было строжайше запрещено и шло вразрез с уложением о листах прописки. Третьи сообщали о пропаже меховых рукавиц, оставленных накануне у окна на лестнице. Четвертые, наконец, находили странной и очень подозрительной утреннюю задержку вагонов конки, соотнося ее с желанием обжулить доверчивых покупателей абонементных билетов.

И с каждым из таких посетителей, с каждой такой историей «наш князь» был вынужден иметь дело лично. Но если «с конкой» удавалось разделаться быстро и сравнительно легко, объясняя задержки неудовлетворительным из-за непогоды состоянием путей и малым — «что вы хотите: их всего четырнадцать штук!» — количеством вагонов, то с прочими категориями приходилось возиться.

Обследовать следы на снегу, разумеется, никто не выходил: с полудня, к счастью, наступила оттепель, так что ни о каких следах уже и речь не шла, но принять, прочитать — хотя бы в полглаза — и завизировать заявление было необходимо. Как необходимо было и выслушать рассказчика, поддакнуть ему, пообещать содействие и своевременные меры.

Практически аналогично и с подозрениями в ночевке бродяг и прочей подобной публики. С той только разницей — и это прибавляло хлопот, — что тут уже приходилось делать отметки для околоточных надзирателей, ответственных за подобные наблюдения: им предстояло проверить все адреса, что вызывало невольное сочувствие и даже раздражение. Впрочем, раздражение Можайскому приходилось скрывать, что, необходимо отметить, ему вполне удавалось: все-таки недаром и среди постоянных жителей участка в обиход вошло для кого угодно лестное прозвание «наш князь».

А вот с рукавицами — и со всяким подобным — было намного сложнее. Тут уже невозможно было ограничиться визированием заявлений и внешним сочувствием. Такие дела требовали немедленной проверки, так как вполне могли оказаться не только правдой, но и реальным сообщением о реальном преступлении, каким бы мелочным оно на первый взгляд и ни казалось. К счастью — или к сожалению о даром потраченном времени? — ни одно из них не подтвердилось: все рукавицы нашлись, будучи заботливо прибранными вездесущими дворниками и их помощниками, обязанными содержать в чистоте и заботе в том числе и парадные и черные лестницы.

В общем, когда рабочий день подошел к концу, Можайский был настолько измотан и чувствовал себя настолько не в форме, что ни о каком визите к Молжанинову уже и не помышлял. С другой стороны, не было еще и вестей ни от Вадима Арнольдовича Гесса, отправившегося с фотографом в Неопалимую Пальмиру, ни от давешнего дежурного офицера — им, к слову, был поручик Николай Вячеславович Любимов. Николай Вячеславович отзвонился из квартиры Сушкина, сообщив, что список получил и что прямиком отправляется в полицейский архив (Сушкин при этом, завладев трубкой, попытался уговорить Можайского разрешить ему сопутствовать поручику и встретил отпор). Но с тех пор о нем не было ни слуху, ни духу: видимо, объем информации, с которой ему пришлось иметь дело, был очень большим. Поэтому, хотя и ощущая себя не слишком ловко и даже чуточку виноватым, Можайский — на часах уже было девять — отправился сначала в «Якорь», где обычно обедал и ужинал, а потом к себе.

А на следующее утро — спокойное, но пасмурное и снова снежное — мысли о расследовании «пожарных странностей», как в шутку окрестил всё это Вадим Арнольдович — пришлось и вовсе отложить: случилось то, от чего уже через несколько часов даже у бывалых полицейских волосы встали дыбом.

Приблизительно в самом начале десятого в кабинет Можайского вошли дама и молодой — лет двадцати пяти — мужчина, представившиеся как вдова надворного советника Мария Александровна Мякинина и сын его, гражданский инженер Алексей Венедиктович. И дама, и молодой человек выглядели встревоженными: вплоть до того, что под широко раскрытыми и почти неподвижными от бессонницы глазами дамы залегли глубокие тени, а лицо Алексея Венедиктовича пало жертвой нервного тика — какой-то мускул в районе его скулы то и дело подергивался, делая всю правую половину лица неестественно подвижной.

Усадив посетителей, Можайский первым делом ознакомился с почему-то протянутой ему телеграммой:

«Кронштадт. Гимназия (в здании 1-го учебного экипажа). Настоящим просим вас уведомить дирекцию о причине продолжающегося отсутствия ученика 8-го класса Сергея Мякинина, ранее выбывшего по болезни, но, как сообщалось телеграммою от 2-го сего месяца, готового возобновить занятия и вновь поступить на пансион».

Можайский вопросительно посмотрел на посетителей и сделал вынужденное предположение:

— В гимназии не появился?

Дама дернула головой, собираясь что-то сказать, но Алексей Венедиктович ее опередил:

— Вся телеграмма не имеет смысла!

— Как так?

— Мы не сообщали второго числа, что Сережа готов вернуться. Собственно… собственно, он вернулся раньше.

— Минутку.

Можайский еще раз пробежал глазами текст телеграммы, повертел бланк, осмотрел его и так, и этак, но, не обнаружив ничего сомнительного, констатировал:

— На мой взгляд, это — подлинная телеграмма; несомненно, отправленная из кронштадтской гимназии. Но, конечно, это я уточню, а тем временем…

Алексей Венедиктович взорвался:

— Вы не понимаете! Сережа уехал в Кронштадт еще двадцать четвертого февраля. До этого он месяц провел дома — болел, — но к Афанасию[20] совершенно поправился и двадцать четвертого вернулся в пансион. О какой телеграмме от второго числа идет речь? Мы не посылали никакую телеграмму!

— Ах, вот как!

Можайский нахмурился и, встав из-за стола и извинившись, вышел из кабинета. Вернулся он через несколько минут, а еще через несколько минут дежурный офицер принес другую телеграмму — ответ на отправленный Можайским запрос:

«Настоящим подтверждаю:

1) ученик 8-го класса Мякинин Сергей Венедиктович в гимназии 24-го февраля не появлялся и в настоящее время также отсутствует;

2) телеграмма от 2-го марта за подписью «А. В. Мякинин» отправлена с Балтийского вокзала г. Санкт-Петербург и получена второго же;

3) телеграмма от сего дня в адрес г-жи Мякининой Марии Александровны на предмет отсутствия её сына отправлена мной.

Директор».

— Значит, — Можайский внимательно посмотрел на Алексея Венедиктовича, — телеграмму вы не отправляли?