У Воршевы были огромные темные глаза, восковые веки потяжелели от усталости; ее волосы густым черным облаком спускались к плечам. Мириамель коснулась собственных стриженых кудрей и ощупала неровные края, там, где она отрезала крашеные волосы. Она не могла не чувствовать себя уродливой младшей сестрой.
Перестань! — сердито сказала она себе. Ты достаточно хорошенькая. Чего ты еще хочешь — что тебе нужно?!
Но было трудно не чувствовать себя дурнушкой, видя рядом дерзкую красоту Воршевы и кошачью грацию ситхи. Но Саймону я нравлюсь, она почти улыбнулась. Нравлюсь, я знаю. Настроение у нее немного испортилось. Впрочем, какое все это может иметь значение? Все равно он не может сделать то, что я должна. Кроме того, он не знает обо мне ровным счетом ничего.
Однако что-то странное было в том, что Саймон, который присягнул на верность ей — это был мучительный, но прекрасный момент, — был тем же человеком, что и долговязый мальчик, с которым они вместе шли в Наглимунд. Он повзрослел. И дело было не только в росте и пушистой бороде — изменились глаза и осанка. Теперь она видела, что он будет красивым мужчиной, — вот уж чего никак нельзя было подумать, когда они останавливались в доме Джулой. Его длинный нос и вытянутое лицо что-то приобрели за последние месяцы — черты стали правильными, чего не было раньше.
Как это сказала одна из ее нянек о другом хейхолтском мальчике? Ему надо дорасти до своего лица. Это было абсолютно верно для Саймона, так он и делал.
И ничего удивительного, решила она. Он столько всего пережил с тех пор, как покинул Хейхолт, — да он почти герой! Он сражался с драконом! Что такого сделали сир Камарис или Таллисто, что можно было бы считать большим подвигом? Правда, Саймон всячески преуменьшал значительность своей встречи с Ледяным Червем, хотя в то же время Мириамель видела, что ему до смерти хочется немножко похвастаться, — но она же была рядом с ним, когда на них напал гигант! Она видела его храбрость. Они не стали убегать и прятаться, так что и ей тоже не откажешь в некоторой смелости. Саймон действительно был хорошим товарищем — а теперь он стал ее защитником. Что-то в ней затрепетало, как будто мягкие крылья забились у нее в груди. Она не хотела этого чувства — никаких таких чувств — не время было для них. А скоро, может быть, вообще ни для чего уже не будет времени.
Тихий музыкальный голос Адиту вернул ее обратно в палатку, к окружавшим ее людям:
— Если ты уже сделала все, что собиралась, для Воршевы, я хотела бы, чтобы ты уделила мне несколько минут. Мне нужно поговорить с тобой.
Гутрун громоподобно хмыкнула. Мириамель решила, что этот звук предназначался для того, чтобы выразить мнение герцогини о людях, которые уходят и секретничают. Джулой пропустила мимо ушей ее бессловесное замечание и кивнула.
— Что ей теперь нужно, так это сон или немного тишины. — Она повернулась к Гутрун. — Я загляну к ней попозже.
— Как вам угодно, — сказала герцогиня.
Колдунья кивнула Воршеве и Мириамели, прежде чем вслед за Адиту выйти из палатки. Жена принца, снова откинувшаяся на подушки, приподняла руку в прощальном жесте. Глаза ее были почти закрыты; казалось, она уже засыпала.
В палатке на некоторое время воцарилось молчание. Гутрун шила и тихо мурлыкала себе под нос что-то без слов и мелодии, не прекращая петь даже тогда, когда подносила шитье к огню, чтобы лучше рассмотреть шов. Наконец Мириамель встала.
— Воршева устала. Я тоже пойду. — Она наклонилась и взяла руку женщины. Та открыла глаза; потребовалось несколько мгновений, чтобы ей удалось сфокусировать взгляд. — Спокойной ночи. Я уверена, что у тебя будет замечательный ребеночек и ты и дядя Джошуа сможете гордиться им.
— Спасибо. — Воршева улыбнулась и снова опустила длинные ресницы.
— Доброй ночи, тетушка Гутрун, — сказала Мириамель. — Я рада, что вы оказались здесь, когда я вернулась с юга. Мне очень не хватало вас. — Она поцеловала теплую щеку герцогини, потом деликатно освободилась из материнских объятий Гутрун и выскользнула наружу.
— Я уже много лет не слышала, чтобы она меня так называла, — услышала принцесса удивленный голос герцогини. Воршева что-то сонно пробормотала. — Бедная девочка выглядит такой тихой и грустной в последнее время, — продолжала Гутрун, — но, с другой стороны, это так понятно…
Удаляясь по мокрой траве, Мириамель уже не слышала, что собиралась еще сказать герцогиня.
Адиту с Джулой шли вдоль журчащего Стефлода. Луну закрывали облака, но в некоторых местах мерцали звезды. С востока дул мягкий ветер, неся с собой запах травы и мокрых камней.
— То, что ты говоришь, очень странно, Адиту. — Колдунья и ситхи странно выглядели вместе — летящая походка бессмертной, старавшейся подстроиться под широкие шаги Джулой. — Но я не думаю, что в этом есть какая-то опасность.
— А я и не говорю, что она есть, просто следует подумать об этом, — раздался шелестящий смех ситхи. — Но подумать только, что я могла так запутаться в делах смертных! Мамин брат Кендарайо’аро смолол бы собственные зубы!
— Это дела смертных лишь отчасти, — сказала Джулой как нечто само собой разумеющееся. — Иначе бы тебя не было здесь.
— Знаю, — согласилась Адиту. Она наклонилась и сорвала несколько травинок, потом поднесла их к носу и чихнула. — Трава здесь не похожа на ту, что растет в лесу и даже на Сесуадре. Она… моложе. В ней нет такой жизненной силы, но зато она сладкая. — Ситхи уронила на землю сорванные стебельки. — Но я отвлеклась. Джулой, в Камарисе нет никакого вреда, кроме того, что может быть опасно для него самого. Но странно, что он держит в тайне свое прошлое. И еще более странно, потому что он может знать многое, что помогло бы его народу в этой великой борьбе.
— Камарис не позволит торопить себя. Если он и раскроет свои секреты, то это будет только тогда, когда ему самому захочется, это ясно. Мы все уже говорили с ним. — Она засунула руки в карманы своей тяжелой куртки. — И все-таки я не могу сдержать любопытства. Ты уверена?
— Нет, — задумчиво сказала Адиту, — не уверена. Но странная вещь, которую рассказал Джирики, уже давно не дает мне покоя. Оба мы — и он, и я — думали, что Сеоман — первый смертный, побывавший в Джао э-Тинукай. И конечно, так же думали мои отец и мать. Но Джирики сказал мне, что Амерасу, при встрече с Сеоманом, говорила, что он был не первым. Я много думала об этом. Первая Праматерь знала историю Рожденных в Саду лучше, чем кто бы то ни было, — может быть, даже лучше, чем сереброликая Утук’ку, много размышлявшая над прошлым, но не сделавшая эти размышления настоящим искусством, как Амерасу.
— Но я все еще не понимаю, почему ты думаешь, что Камарис мог быть первым.
— Вначале это было только ощущение, — Адиту повернулась и побрела вниз по берегу, к тихо поющей реке, — что-то в том, как он смотрел на меня еще до того, как разум вернулся к нему. Я несколько раз ловила его взгляд, когда он не думал, что я на него смотрю. Потом, снова обретя разум, он продолжал наблюдать за мной — не исподтишка, а так, словно вспоминал что-то болезненное.
— Это могло значить все, что угодно, — может быть, ты показалась ему похожей на кого-нибудь, кого он знал, — нахмурилась Джулой. — А может быть, ему просто было стыдно за то, что его друг, король Джон, преследовал ваш народ.
— Джон преследовал зидайя в основном до того, как Камарис появился при дворе, судя по тому, что мне говорил архивариус Стренгьярд, — ответила Адиту. — Не смотри на меня так, — засмеялась она. — Я интересуюсь многими вещами, а мы, Дети Рассвета, никогда не боялись учиться или задавать вопросы — хотя оба эти слова у нас не употребляются.
— И все-таки могла быть масса причин, по которым он мог бы так смотреть на тебя. Ты не такое уж обычное зрелище, Адиту но-са’Онсерей, во всяком случае для смертного.
— Верно. Но тут нечто большее. Как-то ночью, до того как к нему вернулся разум, я гуляла возле Обсерватории, как вы ее называете, — и увидела, что он медленно идет мне навстречу. Я кивнула, но он казался погруженным в свой призрачный мир. Я пела песню — очень старую песню о Джина-Т’сеней, любимую песню Амерасу, — и, проходя мимо Камариса, заметила, что его губы двигаются. — Она остановилась и присела на корточки. Даже в темноте ее глаза сверкали, как янтарные угли. — Он беззвучно шептал слова той же песни.
