У Саймона голова закружилась от радости. Он пил до тех пор, пока живот его не переполнился. Вода была такой прохладной и вкусной, что Саймон никак не мог остановиться. Он лил ее на голову и лицо и плескался так сильно, что чуть не залил факел, и по этому поводу он хохотал, пока эхо не стало передразнивать само себя. Он отнес факел наверх для большей безопасности, потом спустился и выпил еще, потом стянул с себя оборванную рубашку и штаны и полил себя водой в приступе восхитительной расточительности. Наконец усталость одолела его. Он лег и тихонько напевал что-то веселое, пока не заснул прямо на мокром камне.

Саймон медленно проснулся — словно выплыл из невероятных глубин. Долгие мгновения он не мог понять, где он и что случилось. Властный поток видений вернулся к нему: причудливые картины проносились в его сознании, как листья, подхваченные ветром. Человек с мечом был частью их, но кроме того был еще и блеск щитов; и толпа людей в доспехах ворвалась в высокие серебряные ворота; островерхие башни всех цветов радуги; ворон, склонивший голову набок, сверкая золотым глазом; дерево с белым как снег стволом и медленное вращение черного колеса…

Саймон потер лоб, пытаясь отогнать цепляющиеся образы. Когда он купался, голова его казалась пустой и легкой, а теперь она болела и пульсировала. Он застонал и сел. Эти сны прикончат его в конце концов, что бы ни случилось. Но были и другие вещи, о которых следовало подумать, — подумать, что можно сделать, — еда и путь наружу.

Он посмотрел на одну из ступеней узкой лестницы, туда, где лежал его факел.

Глупо было рисковать светом, брызгаясь, как ребенок. Он нашел воду, но его положение все еще оставалось смертельно серьезным.

Свет факела внезапно стал ярче. Саймон прищурился, потом понял, что дело не в факеле: вся огромная комната наполнялась дымным светом. И было… нечто… совсем рядом. Что-то могучее. Он чувствовал это, как горячее дыхание на своей шее. Саймон перекатился на живот, оглушенный ощущением собственной наготы и беззащитности. Теперь он мог подробнее разглядеть огромный пруд, фантастически сложную резьбу, покрывающую стены и высокий потолок, но даже в усиливающемся свете он не видел противоположного берега пруда: что-то вроде тумана висело над водой. Он судорожно вздохнул. Смутная фигура появилась в облаке тумана в центре пруда, фигура, очерченная серым клубящимся туманом и рассеянным светом. Высокое существо в длинном плаще, с рогами… как у оленя…

Оно упало на колени — не в благоговейном трепете, а в отчаянии.

Джингизу.

Голос прокатился через мозг Саймона, скорбный, но гневный, могущественный и холодный как лед, способный расколоть камень.

Туман закружился водоворотом. Саймон почувствовал, что теряет рассудок.

Джингизу. Как много скорби!

На мгновение душа Саймона затрепетала, как свеча под порывом ветра. Он был почти раздавлен мощью этого существа, которое парило в тумане. Саймон попытался закричать, но не смог, скованный его чудовищной пустотой. Он чувствовал, что уменьшается, сходит на нет, исчезает.

Свет еще усилился, потом внезапно погас. Пруд снова стал широким черным овалом, и единственным источником света было слабое мерцание его догорающего факела.

Несколько мгновений Саймон лежал, хватая ртом воздух, как рыба, вытащенная из воды. Он боялся пошевелиться, издать какой-нибудь звук, боялся, что призрачное существо вернется.

Милостивый Эйдон, дай мне отдохнуть! — Слова старой молитвы пришли как бы сами по себе. В твоих руках буду спать я, на твоем лоне покоиться… У него больше не было ни малейшего желания уйти в другой, древний мир, чтобы присоединиться к призракам этого места. Из всего, что он видел и чувствовал с тех пор, как провалился под землю, это последнее видение было самым странным, самым могущественным.

Вода или не вода, он не может оставаться здесь. Скоро свет погаснет и темнота поглотит его. Дрожа, он наклонился над прудом и попил еще немного. Досадуя на отсутствие бурдюка, он натянул на себя штаны и сапоги и окунул в пруд рубашку. Некоторое время она будет оставаться мокрой, и он сможет выжимать воду, когда это ему понадобится. Он поднял факел повыше и начал искать выход. Лодыжка его онемела, но в данный момент боль не имела значения: он должен был уйти отсюда.

Пруд, мгновением раньше порождавший чудовищные видения, теперь был только вместилищем безмолвной черной воды.

Мириамель старалась делать перевязку как можно аккуратнее, и Бинабик не проронил ни слова, но она понимала, как сильна боль в его израненных руках.

— Вот. — Она завязала последний узел. — Теперь надо просто оставить их в покое на некоторое время. Сейчас я приготовлю что-нибудь поесть.

— Такая большая продолжительность копания и такой очень печальный результат, — скорбно протянул тролль, изучая перебинтованные руки. — Земля, и опять всегда земля, и опять всегда земля.

— По крайней мере, эти… твари не вернулись. — Солнце опустилось за западный горизонт; Мириамели трудно было разобраться в содержимом сумок. Она села и разложила на коленях плащ, потом вытрясла сумку на него. — Эти землекопы.

— Я почти имел бы желание их возвращательности, Мириамель. Я получал бы относительное удовольствие, умерщвляя их снова. Я производил бы рычание не очень хуже Кантаки, ломая им шеи.

Мириамель покачала головой, обеспокоенная несвойственной Бинабику жестокостью — и собственной опустошенностью. Она не чувствовала никакой ярости — внутри у нее почти совсем ничего не было.

— Если он… уцелеет, то найдет способ вернуться к нам, — призрак улыбки возник на ее лице. — Он сильнее, чем я думала, Бинабик.

— Имею воспоминание, как очень первый раз встречал его в лесу, — сказал маленький человек. — Схоже с птенцом или с молодой птицей. Он смотрел на меня, и его волосы стояли во все разные стороны. Я предполагал тогда: вот тот, который быстро умирал бы, если бы я не находил его. Он был беспомощный, как очень дрожащий ягненок, потерявший мать. Но с тех пор он производил на меня удивление — очень, очень много раз. — Тролль вздохнул. — Если в яме его проваливания были не только земля и боганики, я предполагаю, он будет разыскивать выход.

— Конечно, он найдет выход. — Мириамель смотрела на множество маленьких пакетиков у нее на коленях, глаза ее затуманились, и она забыла о цели своих поисков. — Конечно найдет.

— Так что мы пойдем и будем класть надежду на удачу, которая всегда оказывала ему помощь в самых плохих положениях. — Бинабик говорил так, словно боялся, что ему будут возражать.

— Да, конечно. — Мириамель поднесла руки к лицу и потерла виски, как будто это могло привести в порядок ее разбегающиеся мысли. — И я помолюсь Элисии, Матери Божьей, чтобы она присмотрела за ним.

Но множество молитв произносится каждый день, подумала она, и только очень немногие достигают цели. Черт возьми, Саймон, зачем ты ушел?

Присутствие пропавшего Саймона ощущалось едва ли не сильнее, чем когда он был с ними. Несмотря на глубокую привязанность, которую она испытывала к Бинабику, Мириамель обнаружила, что ей трудно сидеть вместе с ним за жиденькой похлебкой, которую она сварила на ужин: то, что они живы и едят, казалось предательством по отношению к их отсутствующему другу. Тем не менее оба они были благодарны за кусочек мяса — жирную белку, которую им принесла Кантака. Мириамель поинтересовалась, наедается ли волчица перед тем, как принести добычу хозяину, или утоляет голод после этого, но Бинабик честно сказал, что не знает.

— Она проделывает так с большой редкостью и всегда, когда я питаю огорчение или болезненность. — Он слабо улыбнулся. — Сегодня я питаю и то и другое.

— В любом случае, спасибо ей за это, — сказала Мириамель искренне. — Наши запасы почти иссякли.

— Я питаю надежду… — начал тролль, потом внезапно замолчал.