— Не скажу, что мне особенно нравится эта песня, — зарычал Гутвульф, — карлик просто издевается!

Элиас приказал ему замолчать. Его глаза горели, он дал Таузеру знак продолжать.

— Довольно! Это измена! — вскричал Гутвульф, вскакивая. Он отшвырнул кресло прямо в окаменевших придворных и со свистом выхватил из ножен свой длинный меч. Если бы одурманенный вином Фенгбальд, вскакивая, не толкнул случайно его руку, Гутвульф разрубил бы испуганного Таузера пополам.

Элиас тоже вскочил.

— Вложи свое шило в ножны, ты, недоумок! — заорал он. — Никто не смеет обнажать меч в королевском тронном зале! — Король повернулся от совсем запутавшегося графа Утаньятского к старому шуту. Старик, немного пришедший в себя после спектакля, устроенного разъяренным Гутвульфом, старался сохранить достоинство.

— Не думай, жалкий карлик, что мы в восторге от твоей песенки! — зарычал он. — Или что твоя долгая служба моему отцу делает тебя неприкосновенным, — но не думай также, что ты можешь проколоть кожу короля своими жалкими колючками.

Убирайся с глаз моих!

— Я признаюсь, сир, что это совсем новая песня, — начал шут, дрожа. Его колпак с бубенцами сполз набок. — Но это не…

— Убирайся вон! — выплюнул Элиас с побелевшим лицом и зверскими глазами.

Таузер поспешно заковылял прочь из тронного зала, содрогаясь от последнего дикого взгляда короля, брошенного на несчастное, безнадежное лицо его дочери принцессы Мириамель.

Последний день прелия. Полдень. Сумеречный конюшенный сеновал. Саймон зарылся в мягкое душистое сено, выставив только голову. Легкая пыль мерцала на фоне единственного окна. Тихо. Только его размеренное дыхание.

Он только что спустился с затененной церковной галереи, где монахи принялись за обычные полуденные песнопения. Чистые, объемные тона их торжественных молитв растрогали его, чего почти никогда не случалось во время суховатых церковных служб, среди стен, завешанных гобеленами. Казалось, каждую ноту монахи долго держат и холят и только потом отпускают ее на свободу. Было такое ощущение, что поющие голоса опутывают сердце холодными серебристыми нитями. Он физически ощущал, как сжимается его сердце. Это было такое странное чувство: ему на мгновение почудилось, что он и его сердце — это всего лишь испуганная птица, птица в сильных и нежных руках Бога. И еще он почувствовал, что не достоин такой заботы и нежности, что он слишком неуклюж и слишком глуп. Что его потрескавшиеся, покрасневшие руки судомойки оскорбляют эту прекрасную музыку. И он ушел. Сбежал вниз по ступенькам галереи.

Здесь, на сеновале, сердце его начало успокаиваться. Он закопался поглубже в шуршащее сено и, закрыв глаза, прислушивался к ласковому фырканью лошадей в стойле под ним. И ему казалось, что он может ощущать прикосновения пылинок, проплывающих мимо него в неподвижной сонной темноте.

Может быть, он задремал — он не был в этом уверен, — но следующее, что услышал Саймон, был резкий звук голосов внизу, под ним.

Их было трое: конюх Шем, Рубен Медведь и маленький человечек, который, как показалось Саймону, мог быть Таузером, старым королевским шутом. Впрочем, он не был в этом уверен, потому что человечек не был одет в шутовской костюм, а напротив, был в шляпе, закрывавшей большую часть его лица. Они вошли в распахнутые двери конюшни, как тройка клоунов.

Рубен Медведь размахивал кувшином. Таузер, если, конечно, это был он, пел старую песенку:

Рубен протянул кувшин маленькому человечку. Тяжесть кувшина нарушила его и без того хрупкое равновесие. Он сделал еще один неуверенный шаг и упал. Шляпа его слетела. Конечно же, это был Таузер. Саймон увидел, как его морщинистое, с плотно сжатыми губами лицо начало еще больше морщиться у глаз. Казалось, он вот-вот заплачет, как младенец. Но вместо этого он засмеялся, облокотившись на стенку и зажав кувшин в коленях. Два его спутника медленно, неуверенно, но аккуратно присоединились к нему. И уселись рядком, как сороки на заборе.

Саймон колебался, стоит ли ему объявляться. Конечно, он плохо знал Таузера, но зато был в дружеских отношениях с Шемом и Рубеном. В конце концов он решил, что не стоит. Гораздо веселее наблюдать за ними, оставаясь незамеченным. Вдруг ему в голову придет какая-нибудь шутка! И он устроился поудобнее, безмолвный и незаметный на своем высоком сеновале.

— Во имя Святого Муирфата и архангела, — со вздохом сказал Таузер спустя несколько мгновений пьяного блаженства. — Мне это было так необходимо! — Он провел пальцем по стенке кувшина, а потом с причмокиванием облизал его.

Шем-конюх протянул руку над необъятным животом кузнеца и забрал кувшин себе. Сделав глоток, он аккуратно вытер губы тыльной стороной руки.

— Так стало быть, уезжаешь? — спросил он шута. Таузер печально вздохнул. И вся пьяная компания замолкла, мрачно уставившись в пол.

— У меня есть родственники, дальние родственники, в Гренсфоде, у самого устья реки. Может быть, я подамся к ним. Хотя вряд ли они придут в восторг от лишнего едока. А может быть, я отправлюсь на север, в Наглимунд.

— Но Джошуа-то пропал, — Рубен икнул и выругался.

— Да, уехал, — добавил Шем.

Таузер закрыл глаза и откинул голову, ударившись о косяк.