— Я уже ощутил некоторые изменения, Элиас, — сказал он мрачно. — Я видел некоторые из них.

Его старый друг взглянул на него и странно улыбнулся:

— А-а, ты имеешь в виду замок. Да, прямо здесь происходят некоторые изменения. Но ты все равно еще не понимаешь.

Гутвульф не был обучен терпению. Он еле сдерживал гнев:

— Помоги мне понять. Скажи мне, что ты делаешь!

Король покачал головой.

— Ты не сможешь в этом разобраться, пока, во всяком случае. — Он снова откинулся назад, лицо его вновь погрузилось в тень. И возникло впечатление, что клыкастая голова с черными глазницами — его собственная. Последовало затянувшееся молчание. Гутвульф прислушивался к глухим голосам воронов во дворе.

— Подойди, старый друг, — проговорил, наконец, Элиас медленным размеренным голосом. Когда Гутвульф взглянул на него, король наполовину достал из ножен свой меч с двойной рукояткой. Металл тускло блеснул. Он был черным и ползуче-серым, как пятнистое брюхо какой-то доисторической рептилии. Вороны мгновенно смолкли. — Подойди, — повторил король.

Граф Утаньята не мог оторвать глаз от меча. Остальная часть комнаты погрузилась в серую призрачную мглу: сам меч, казалось, светился, не отражая света, и делал воздух вокруг тяжелым, как камень.

— Ты меня сейчас убьешь, Элиас? — Гутвульф чувствовал, как тяжелеют его слова, каждое из них произносилось с трудом. — Ты освободишь Прейратса от этой необходимости?

— Потрогай этот меч, Гутвульф, — сказал Элиас. Глаза его сверкали все ярче, по мере того как сгущалась тьма в комнате. — Протяни руку и прикоснись к этому мечу, и ты все поймёшь.

— Нет, — слабо запротестовал Гутвульф, с ужасом наблюдая, как рука, помимо его воли, тянется вперед. — Я не хочу трогать эту проклятую штуку… — Рука его зависла прямо над жутким едва мерцающим клинком.

— Проклятая штука? — Элиас засмеялся, и голос его показался далеким. Он взял руку своего друга нежно, как любовник. — Ты не угадаешь, как его называют. Знаешь его имя?

Гутвульф следил за тем, как его пальцы прижимаются к щербатой поверхности меча. Мертвенный холод бесчисленными ледяными иглами пронзил его плоть. Сразу вслед за холодом возникла горящая тьма. Голос Элиаса угасал в отдалении.

— …Джингизу его зовут… — прокричал король. — Имя ему — Скорбь…

И посреди ужасного тумана, который окутал его сердце, через морозное покрывало, которое накрыло его глаза, а потом проникло в них, в уши и в рот, Гутвульф улавливал торжествующую песнь меча. Она пробиралась прямо в него, сначала тихонько, а затем все усиливаясь, — страшная мощная музыка, сперва созвучная его ритмам, а потом поглотившая их, такая, что заглушила его слабые и безыскусные нотки, а потом поглотила всю песню его души, влив ее в свою торжествующую мелодию. Скорбь пела в нем, заполняя его целиком. Он слушал, как она кричит его голосом, как будто он сам стал этим мечом или меч стал самим Гутвульфом. Скорбь ожила и искала чего-то. Гутвульф тоже искал: он был полностью поглощен этой чуждой мелодией. Они с клинком слились воедино.

Скорбь потянулась к своим братьям.

Она их нашла.

Два сверкающих силуэта были там, где он не мог до них дотянуться. Гутвульф жаждал быть с ними, слить с их мелодией свою, чтобы вместе они создали еще более величественную музыку. Он жаждал, охваченный бескровным, лишенным тепла желанием, так пытается звонить треснутый колокол, так тянется к настоящему северу магнит. Они втроем были похожи, он и эти двое, и три песни, не похожие на что-либо слышанное ранее, но каждая из них неполная без двух других. Он тянулся к своим собратьям, стремясь коснуться их, но они были слишком далеки. Между ними была бездна, разделявшая их. Как он ни старался, ему не удавалось приблизить их, он не мог слиться с ними.

Наконец это хрупкое равновесие рухнуло, и он полетел в бесконечную пустоту, он летел, летел, летел…

Постепенно он приходил в себя — Гутвульф, человек, рожденный женщиной, но все же пролетевший через тьму. Ему было жутко.

Время неслось. Он чувствовал, как могильные черви едят его плоть, чувствовал, как разлагается под темной землей, превращается в мельчайшие частицы, которые жаждут закричать, но не имеют голоса; в то же самое время, как быстрый ветер, он летит, смеясь, мимо звезд в бесконечное пространство между жизнью и смертью. На минуту сама дверь Тайны распахнулась, и темная фигура стала в дверях, кивая ему…

Еще долго после того, как Элиас вернул меч в ножны, Гутвульф лежал, задыхаясь, на ступенях перед драконьим троном, глаза его жгли слезы, а пальцы беспомощно сжимались.

— Ну, понял теперь? — спросил король, сияя от удовольствия, как будто он только что угостил друга редким прекрасным вином. — Ты понял, почему мне нельзя проигрывать?

Граф Утаньята медленно поднялся на ноги, одежда его была запачкана и забрызгана. Он без слова отвернулся от своего вельможного господина и, спотыкаясь, направился через Тронный зал, толкнул дверь и вышел в вестибюль, не оглянувшись.

— Понял теперь? — прокричал Элиас ему вслед. Три вороны опустились на подоконник. Они держались вместе, в их желтых глазах было напряжение.

— Гутвульф! — Элиас уже не кричал, но голос его отдавался в тихой комнате, как звон колокола. — Вернись, дружище!

— Посмотри, Бинабик! — закричал Саймон. — Что делают эти птицы?

Тролль проследил за пальцем Саймона. Вороны, как сумасшедшие, носились над ними, делая в небе широкие круги.

— С вероятностью, они питают какую-то тревогу, — Бинабик пожал плечами. — Я не имею очень хорошего знания их обычаев…

— Нет, они что-то ищут, — сказал Саймон взволнованно. — Они что-то ищут! Я знаю! Только взгляни на них!

— В действительности они делают окружности над нами, — Бинабику пришлось напрячь голос, потому что вороны начали перекликаться, и их резкие крики, как лезвиями, резали воздух.

Слудиг тоже остановил лошадь и смотрел вверх на странное зрелище. Он прищурился.

— Если это не какая-то дьявольщина, — сказа он, — то я не эйдонит. Ворон считался главной птицей князя тьмы в старые времена… — Он замолк, заметив что-то новое. — Вон! — закричал он, указывая рукой, — они же охотятся на какую-то другую птицу.

Теперь и Саймон это увидел: серый силуэт меньшего размера метался среди черных, бешено кидаясь из стороны в сторону. При каждом повороте маленькая птичка натыкалась на крупную; она уже устала, Саймон это ясно видел. Ее петли стали еще более неровными, ей едва удавалось увернуться.

— Это воробей! — воскликнул Саймон. — Такие были у Моргенса! Они его убьют!

Пока он говорил, вороны почуяли, что их добыча теряет силы. Вращающаяся труба сжалась, и карканье стало победоносным. И как раз когда охота почти закончилась, воробей обнаружил просвет и вырвался из черного кольца, устремив свой судорожный полет в направлении купы сосен неподалеку. Вороны с пронзительными криками бросились за ним.

— Я предполагаю, что нет случайности в том, что эта птица здесь, — проговорил Бинабик, развинчивая посох и вытряхивая дротики. — И вороны тоже, они с терпеливостью ждали именно нашего явления. — Он ухватил Кантаку за загривок. — Чок, Кантака! — крикнул он. — Умму чок!

Волчица поскакала, взметывая снег широкими лапами. Слудиг пришпорил свою лошадь, и она понеслась следом. Саймон, тихо ругаясь, на мгновение задержался, распутывая поводья. К тому моменту, когда он разобрался в них. Домой сама решила последовать за конем Слудига. Саймон приник к ее шее, и они поскакали по неровной заснеженной долине. Снег, летящий из-под копыт, обжигал ему глаза.

Вороны кружили над рощей, как рой черных пчел. Бинабик, скакавший впереди, исчез среди тесно растущих стволов. Слудиг проскакал следом, держа в руке копье. Саймон успел удивиться, как риммер собирается убивать птиц тяжелым копьем, и над ним тоже сомкнулись кроны деревьев. Он замедлил бег лошади, нагнулся, чтобы не удариться о нижнюю ветку, но не успел увернуться от снежного кома, упавшего ему за шиворот и потекшего ручейком по спине.