— …Это будет сложно… Как бы вас так уместить, и чтобы я могла поносить тебя ещё на руках, Альфик… Знаю! Есть тут где верёвка?

Альфия:…

Эли:…

…

…

…

Солнце продолжало подниматься, и вскоре вошло в зенит. На чистом и ровном голубом горизонте показалась чёрная точка; сперва маленькая, она приближалась, становилась всё больше и больше, пока не превратилась в гиганта. Правда, понять его рост было сложно, ведь стоял ясный голубой день, и поле боя было совершенно ровным, так что сравнить — а всё познается в сравнении — гиганта было как будто не с чем. К счастью, один образец для сравнения таки нашёлся.

Возле большого пальца ноги титана, ростом примерно в половину этого пальца, сидела девушка в уродливой красной маске.

— Пришёл добить меня, Гемиос? — прошипела Атросити.

Гигант молчал. Рядом с девушкой лежала белая ткань, оставшаяся от Кровавой Императрицы. Вдруг её утащил чёрный жгутик. Гигант вобрал её в себя, развернулся и пошёл назад.

Атросити проводила его своим пустым взглядом, пока не осталась совсем одна.

Некоторое время девушка просто сидела на месте; потом она взялась руками за своё лицо, сокрытое маской, и заревела страшным рёвом, как раненый зверь. Она была изуродована, никогда ей уже было не наслаждаться плотью, изнутри её сжирали гадкие твари, они пожирали её, но не могли съесть полностью, она была обречена на вечные муки…

Атросити впервые захотелось всё это закончить.

Она вспомнила блаженное лицо Кровавой Императрицы перед своим концом.

Она вспомнила аргументы Шанти.

А может и вправду лучше просто… Уме…

— Ещё чего, твари, ещё чего! — взревела девушка и вскочила на ноги.

— Я буду жить, вы меня слышите!? Я буду жить, твари вы поганые, я вас всех переживу! Я вас, я вас..! — она издала дикий, нечеловеческий рёв, едва ли не рык, и пошла. Атросити шла, сама не зная куда. Колокольные глаза девушки отражали голубое небо и серый горизонт — её глаза были пустыми, как стекляшки. Но внутри девушки упорно гремело настоящее, ещё живое сердце.

221. Хандра

Среди чёрной бури парил массивный каменный остров. На первый взгляд и в единственном возможном свете — свете молний — остров мог показаться просто мёртвым куском гранита. Он был уродливым и грубым, но когда Семь взглянула на него, пробившись через бурю, на лице девушки показалась лёгкая, хотя и жалкая, улыбка, — как будто ей дорого было это место.

Она ловко спикировала в трещинку на поверхности острова. Та была такой узкой, что разглядеть её на такой огромной чёрной скале было почти невозможно. Однако девушка нашла нужное место моментально. И когда Семь приземлилась в каменную пещеру, девушка и дальше совершенно не сомневаясь пошла по определённому маршруту, — ни одна развилка не заставила её засомневаться.

Чем дальше девушка углублялась в пещеру, тем громче становились её шаги, и тем тише снаружи гремели молнии — вскоре их рокот отдавался только в лёгкой вибрации капелек воды на сталактитах, а потом притих совсем.

Было бы совсем тихо, но сама Семь как будто бы намеренно стучала ногами о землю, отгоняя пугающую тёмную тишину.

Девушка шла очень долго, всё глубже она забиралась в недра, в утробу каменного острова; тьма была непроницаема, но вдруг за поворотом вспыхнул голубоватый свет. Семь остановилась и опустила голову. Девушка вдохнула и на ватных ногах, с выражением испуга и одновременно трепетного предвкушения, поплелась дальше. Вскоре волнистый свет озарил её волосы, повеяло свежестью, влагой, и девушка вышла в просторный карман пещеры и остановилась прямо на берегу озера, наполненного сияющей голубой водой. Глаза девушки засверкали как сапфиры, отражая чудесное сияние, и Семь потому стала казаться зачарованной. Вдруг девушка прыгнула в воду. Она нырнула на самую глубину и там, в зарослях светящихся растений, нашла белые, обвеваемые ими расковырянные яйца.

Девушка опустилась в скорлупу одного такого яйца, сжалась внутри него, как ребёнок в материнской утробе, обнимая свой сапфировый меч, и закрыла глаза.

Девушка уснула.

Спустя пару мгновений у неё на лбу и прямо на голове, среди парящих на воде голубых волос, открылись два чужеродных белых глаза.

…

…

…

Аркадию мучала хандра, и Артур не мог совершенно ничего с этим поделать. Мужчине оставалось только наблюдать, как девушка весь день ходит унылая и смотрит в никуда, а иногда и вовсе: забирается на кровать, прячет лицо в одеяло, поджимает колени, обнимает ноги и всеми силами старается не бодрствовать. Не думать, не чувствовать, просто не существовать.

Печаль, как выразилась Мария, выжгла огромную дыру в душе девушки, и заживёт она ещё очень нескоро. Пока же всё, что они могли сделать, это ждать и быть рядом. Артур это понимал, понимал и ненавидел своё бессилия; перед лицом проблемы он чувствовал в себе ту самую, жалкую и уродливую слабость, которую так презирал, — и теперь она зажигала в мужчине особенно сильную ненависть, когда он слышал голос девушки, превратившийся в шёпот, и каждое утро видел сверкающую росу на её ресницах.

Каждое утро.

Артур хотел что-то сделать, как-нибудь помочь, но был бессилен. Он мог только смотреть. Аркадия перестала следить за собой, перестала ухаживать за своими волосами. Они стали взъерошенными и постоянно падали ей глаза. Девушка этого не замечала, а Артура это почему-то очень сильно раздражало, и как-то раз он даже попросил Марию подстричь Аркадию, на что его сестра улыбнулась и нежно щёлкнула Артура в лоб.

Вернее в нос.

И только тогда мужчина вспомнил, что девушка была слепая. Он молча вышел из комнаты. Потом Артур долго бродил по коридорам замка, пугая слуг своей мрачной миной и размышляя. Всё это неимоверно раздражало мужчину, и его мнение о Кровавой Императрица, в общем-то смешенное, стремительно клонилось в сторону негативного; о чём она думала, когда умирала? Если бы не это, с Аркадией всё было бы в порядке, а если бы с ней всё было в порядке, у него тоже сейчас на душе были бы мир и спокойствие… Артур негодовал.

Мужчина с грохотом открыл дверь, вошёл в уютную коморку и застыл посреди комнаты. Потом он тихо прикрыл за собой дверь, постоял немного и решил присесть. А спустя ещё два часа, когда дверца наконец открылась, и вошла взрослая женщина в чёрном платье гувернантки, мужчина, чуть не протоптавший к этому времени в комнатке дыру, едва на неё не набросился.

Гувернантка вздрогнула и уже было стала бегать глазами в поисках сковородки, но потом пришла в себя и вопрошающе, и немного настороженно, посмотрела на мужчину. Артур вкратце и очень нетерпеливо, и примерно, описал «свою» проблему. Мужчина помнил, как лет шесть назад дедушка и бабушка служаночки, мамы Маргариты, слегли с болезнью. Болезнь это была лёгкая, и Артур из чувства приличия сделал им настой из целебных трав, но всё же, — только бог способен побороть старость. Старуха выкарабкалась, а старик так никогда и не встал со своей постели. В памяти Артура ясно отпечаталась та минута: Маргарита ревёт, разливая на дряхлое и холодное тело горячие слёзы, а служаночка обнимает свою дочь, утешает её, но в глазах у неё примерно то же самое, что Артур уже как будто целую, мучительную вечность наблюдал в глазах Аркадии.

Артур спросил женщину.

Она закрыла глаза и подумала.

А потом ответила.

Она рассказала, что сама не знает, как у неё получилось смириться и пережить потерю; что ей всё ещё было печально, но ей уже не было больно, и что теперь, вспоминая своего дедушку, она могла улыбаться. Когда Артур попросил женщину описать, как именно произошла перемена, где проходила эта граница смирения, она только покачала головой — назвать конкретное время было невозможно, ей помогло время само по себе. Артур вздохнул. А потом женщина добавила, что если у человека слабое сердце, и он постоянно будет теребить душевную рану, она заживёт неправильно, и всё счастливое просто забудется, а останется только боль.