– Могу ли я получить свободу?

Мария улыбнулась и посмотрела на Лаверн из-под ресниц. В ее взгляде было что-то такое, что Лаверн никак не могла постичь. Некое тайное женское знание, коего сама она была лишена. Лаверн подумала, что уж Мария-то прекрасно знает, чего просить. И когда. В отличие от нее самой, которая оказалась настолько глупой, чтобы мечтать о несбыточном. Думать, что Сверр мог бы оставить ее в своей постели не на ночь, но навсегда…

Что ж, Мария действительно оказалась полезной и многому ее научила. Если Лаверн не может получить любовь, то хотя бы свободу получит. Свобода в этом мире стоит много дороже любви.

– Дай ему то, чего он хочет, – вкрадчиво посоветовала Мария. – Роди ему сына. А потом попроси, и увидишь…

В ту ночь Лаверн ушла на конюшни, прокралась в каморку Ча, обняла его крепко, прижавшись к горячему боку. Она слушала сиплое, больное дыхание мальчика и шептала едва слышно, уткнувшись носом в седую макушку:

– Я вытащу нас отсюда. Научусь ублажать Сверра, рожу ему, если понадобится, но добуду для нас свободу.

Ча тихо застонал во сне, будто сомневаясь в дерзкой ее затее. А Лаверн впервые за последние недели уснула крепко. И снились ей родные места. Болотистая земля, пахнущая торфом и прелым мхом, дом, утопающий в пышных цветах, и веселый Ча, резвящийся на лужайке с огромным бурым псом.

Здоровый Ча. Свободный Ча.

И сама Лаверн, опьяненная свободой, была счастлива.

– Она ведь вернется?

Ча появился рядом внезапно, и провидица вздрогнула.

Мальчик редко заговаривал с ней. Его берегли от злотворного влияния Марии. Кэлвин, вечно недовольный присутствием той. Лио, принявшая сторону Кэлвина. Лаверн…

Где она теперь? Будет ли вообще? Спасут ли?

Камни были немы. Мария бросала их каждый день на рассвете, когда восточные воины, везущие их в Очаг, только собирались продолжить путь. Горели костры, по воздуху разносился пряный запах рыбной похлебки, Лаар-Хим занимался дыхательной практикой чуть поодаль, и поджарое смуглое тело его ласкали солнечные лучи. Бэтчетт растерянно слонялся по лагерю, всматривался в линию горизонта, будто надеясь, что появится Лестор. Остро пошутит, растянет широкогубую улыбку от уха до уха. Успокоит брата, который всегда был намного серьезнее и ответственнее. Бэтчетт, родившийся всего на несколько минут раньше Лестора, с детства заботился о беспечном и смешливом младшеньком. Защищал.

И не уберег… Они все не уберегли. Лестора. Сэм. Лаверн…

Дар Марии молчал. Камни, бережно хранимые в холщовом мешочке, оставались холодными и безучастными.

– Думаешь, она… – Ча запнулся на этой фразе, но Мария поняла.

Вместо ответа она обняла Ча за плечи и прижала к себе. Так часто делала Лаверн, и теперь ему этого не хватало. А еще в голосе мальчика послышался страх, и он был знаком Марии. Страх – то, что роднило ее с этим больным ребенком с ускользающим в бездну разумом.

В последнее время Мария только то и делала, что боялась.

Боялась гнева Лаверн. Едких слов Кэлвина, настраивающего мийнэ против нее. Своих видений, сулящих смерть всем, кого она знала и любила. Некоторые все же сбылись, и если так, то… сбудутся ли остальные?

Еще она боялась вороньей дочери. И, как оказалось, не зря. Гадина все же достала Лаверн, и этот ее удар мийнэ вряд ли выдержит без последствий.

С момента приезда молодой жены хозяина в дом, Мария поняла: они с Лаверн не поладят. В первое же утро леди Морелл устроила мужу скандал, требуя вышвырнуть потаскуху из дома. Так она и назвала Лаверн – потаскухой. И еще горсть словечек похлеще добавила, заставивших Марию, подслушивающую за углом, поморщиться. Она и не знала, что леди из высших умеют так выражаться.

Словами, к несчастью, дело не ограничивалось.

Было масло на лестнице. Разлитый под ноги кипяток. Яд. Ложные обвинения, которые воронья дочь елеем лила в уши хозяину. И тот случай, после которого Лаверн почти сломалась…

Когда именно это случилось, Мария не знала. Проклятие просто однажды проявилось, и никто не мог понять, когда именно оно было наложено.

Да и не было причин опасаться – Лаверн умела видеть проклятия, она как-то обронила, что этот дар достался ей от матери, достаточно умелой колдуньи. Бывало, она снимала легкие наговоры со слуг: в Вайдделе случалось, что в семье молочника или мясника рождались слабенькие маги, неинициированный дар которых приводил к неприятностям. То экономка повздорит с продавцом, пытаясь сбить цену на товар, а после сляжет с длительной простудой. То солдат наедет нечаянно на сельского мальчишку, а через пару дней его лицо пойдет уродливыми гнойными прыщами.

Лаверн всегда чувствовала темное магическое воздействие. Всегда. Кроме того раза, когда сама подверглась ему.

Однажды Мария застала ее, разглядывающую тряпицу, пропитанную кровью. Лаверн смотрела на кусок холстины, как на что-то неожиданное, внезапное. Будто не могла поверить. Словно убеждалась, что тряпица эта действительно существует.

Когда Мария вошла в небольшую спальню Лаверн и прикрыла за собой дверь, мийнэ подняла на нее растерянное лицо и прошептала:

– Проклятие…

Сердце Марии пропустило удар.

– Кто? – задала она глупый вопрос. И будто бы в наказание за глупость Лаверн наградила Марию острым взглядом.

– Известно кто.

Конечно. Вопреки молитвам Марии, хозяйская жена оказалась совсем не такой, какой полагается быть жене лорда. Не было в вороньей дочери ни покорности, ни кротости, ни мягкости нрава. Спесь была. И хитрость. Изворотливость и сила, гордыня непомерная, ревность и ненависть – к Лаверн и тем, кто был к Лаверн добр. Однажды воронья дочь отравила мийнэ – да так, что та едва выжила. Если бы не хозяин, собственноручно вытащивший Лаверн из рук смерти, наверное, так и упокоилась бы ее, Марии, подруга. А там и Мария стала бы не нужна. И хорошо, если бы просто из дома погнали, ведь в отместку за обиду Матильда могла и Марию со свету сжить…

– Ты ведь его снимешь? – спросила провидица, присаживаясь на постель рядом с Лаверн.

Та покачала головой.

– Слишком сильное. И слишком… укоренилось.

– Если бы укоренилось, разве ты не должна быть уже…

– Мертва? – Лаверн усмехнулась, но как-то криво и зло. – Это проклятие наложено не на смерть. Стерва учится на своих ошибках: мою смерть Сверр ей никогда не простит.

– Тогда что?

– Дети, – глухо ответила ее мийнэ. – Гадина сделала так, чтобы я никогда не выносила и не родила!

Тряпка, пропитанная кровью, упала на пол, а Лаверн…

С того дня ее будто подменили. Хозяину она не призналась и Марии строго-настрого запретила говорить кому-то о проклятии. Тогда Мария, наверное, впервые пошла против воли господина, который велел ей рассказывать о всякой беде или проблеме Лаверн. Мийнэ мало ела, стала угрюмой и немногословной. Вместо ожидаемой ненависти к вороньей дочери в ее глазах поселилось безразличие и тоска, она почти не выходила из комнаты и даже к Ча спускалась реже, отчего мальчик ослаб и слег с горячкой.

Вздумай хозяйка тогда избавиться от Лаверн, ей бы удалось без труда. Но воронья дочь, к счастью, была озабочена недавно рожденным ребенком и, казалось, и думать забыла о сопернице. Наверное, понадеялась на наложенное проклятие и махнула рукой на маленькую слабость мужа. После родов магички слабеют, и почти вся сила их уходит на то, чтобы сделать дитя сильнее, а новорожденным мальчикам помочь разбудить в себе умение управлять источником. Воронья дочь родила девочку, но все равно ослабела, и это, должно быть, спасло Лаверн.

Хозяин выпытывал у Марии, что же такое случилось с ее подругой. Мария самозабвенно лгала, выдумывая очередную историю про ночные кошмары, утомление, простуду. Хозяин слушал внимательно и не верил. К счастью, и не допытывался сильно, иначе Мария сломалась бы, рассказала все. И тогда неизвестно, чем закончилась бы эта история.

Почти все свое время хозяин проводил с женой, и к Лаверн наведывался редко. Мийнэ не спрашивала о нем, изредка интересуясь лишь самочувствием Ча, и просила Марию присмотреть за мальчиком. Шли дни, и Марии даже показалось, что Лаверн лучше: она улыбалась за завтраком и даже прогулялась с Марией и Ча по лесу, вдыхая морозный колючий воздух.