Я сделал паузу, чтобы трое старейшин впечатлились моими словами; а потом продолжил. Кария не собирается покушаться на Ионию и ее вольности – более того, Артемисия готова сама протянуть ионийцам руку помощи, если они останутся нашими друзьями. Но теперь моя царица готова нанести упреждающий удар! И ее двадцатипятитысячная армия стоит в двух днях пути отсюда!

Этот последний довод оказался самым сильным: как и следовало ожидать. Я существенно преувеличил мощь карийского войска, как и добрососедские намерения моей государыни; однако я понял, что не ошибся, оценивая положение Милета. Ионийские города еще не успели договориться между собой, как будет осуществляться командование и как распределить силы. Вечная беда разрозненных эллинских полисов!

Могу сказать, что одержал блестящую бескровную победу. Это одно из лучших моих воспоминаний! Ионийцы отказались от нападения на Карию!

В карийском лагере многие были разгорячены до предела и разочарованы тем, что не пришлось обнажить мечи. Однако Артемисия осталась очень довольна мной – она сказала, что я достоин быть ее первым помощником!

Царица собственноручно надела мне на шею тяжелую золотую цепь. Я ехал обратно, едва ли не сгибаясь под ее весом; однако сиял от гордости.

Дома меня встретили восторженно… А Поликсена объявила мне, что снова ждет дитя. Какой подарок!

Но мне не пришлось долго наслаждаться заслуженным отдыхом. Артемисия вновь призвала меня и сказала, что теперь, поскольку я делаю такие успехи, она желает не мешкая отправить меня посланником на Крит. Царица хотела наладить связи с островом, откуда была родом ее мать; а также по дешевке закупить некоторые особо ценные товары. Артемисия уже знала, что я говорю по-египетски: а Крит издревле торговал с Египтом.

В списке этих нужных товаров оказался сильфий – самое действенное из средств против беременности! Я никогда не был столь же близок к Артемисии, как к Аместриде; и, разумеется, не был вхож в царскую опочивальню. Я мог только гадать, для кого моя госпожа сделала этот заказ в первую очередь, для знатных жен и гетер Карии – или для себя самой…

Поликсена горько плакала от сознания новой скорой разлуки и досады, что не может поплыть со мной. Она так хотела побывать в своих родных местах!

– Мы еще вернемся туда вместе, – обещал я. Тогда я и вправду верил в то, что говорил!

Желание плыть со мной неожиданно высказал Артабаз.

– Кто же позаботится о тебе в дороге, господин? – наивно спросил он.

Я понимал, что юноше хочется посмотреть мир. И, конечно, был тронут его преданностью и рад компании перса – хотя сознавал, что в такой дороге мне придется заботиться о моем слуге не меньше, чем ему обо мне. Он исполнял в своей жизни всякую работу, но все еще оставался нежным дворцовым евнухом.

Моя любимая вышла проводить меня в новом платье из лазурного шелка, который я подарил ей. Я глядел на жену и упивался ее красотой, точно небом далекого Крита; а потом мы крепко обнялись, словно желая навеки слиться, навеки запомнить это мгновение.

Поликсена горячо капнула мне на шею слезами; а затем первая оттолкнула меня от себя.

– Гелиайне! В добрый путь! – сдавленно воскликнула она. И быстро ушла, шмыгнув носом.

На пристань мы с Артабазом отправились вдвоем. С Гармонией и Пандионой я простился еще загодя. Я вдруг ощутил себя так, точно мне опять шестнадцать лет; и я опять плыву навстречу приключениям!

Наконец, принеся жертву Посейдону, мы отчалили. Я очень хотел побывать также на Родосе: на могилах родителей. Теперь я был защищен положением карийского советника и посланника.

Но в Линд я заверну, только когда успешно выполню все поручения царицы, на обратном пути. До этого было долго!

Наше плавание началось спокойно; только Артабаза скрутила морская болезнь, и два дня мальчик отлеживался под навесом. Потом ему полегчало, и он повеселел: перс очень живо воспринимал все окружающее, делясь со мной своей радостью, и для меня знакомые предметы вновь расцвечивались яркими красками. Мы делали остановки сперва на ионийских островах; потом на Родосе. Но не в Линде.

Затем мы направились на Крит. Вначале море было безмятежно; но когда до Крита оставалась всего пара суток пути, небо над нами вдруг потемнело, и море покрылось сизой рябью. Ветер усилился.

– Приближается буря! – воскликнул триерарх.

Буря налетела стремительно. Небо затянуло тучами, и волны вздымались, обрушиваясь на палубу снова и снова: в единый миг мы все вымокли до нитки, и корабль валился то на один бок, то на другой. Я не сознавал до сих пор, как это страшно; и как беспомощен человек перед яростью океана!

Но нам некогда было раздумывать: мы делали все для спасения корабля и себя самих. Ветер, который теперь так безжалостно швырял триеру, до того был попутным, и мы шли под парусом. Когда стало ясно, что шторм неизбежен, парус хотели спустить и мачту убрать – но не успели. Мачта с треском обломилась, покалечив одного из матросов. Гребцы выбивались из сил – на нижних палубах они были прикованными невольниками, но рабам хотелось жить ничуть не меньше! А начальник корабля, пожилой крепкий кариец с серьгами в обоих ушах, проорал сквозь грохот бури, что обещает свободу всем гребцам, если только они спасут судно!

Это было поразительно: но именно тогда рабы, боровшиеся с волнами бок о бок со свободными, и взбунтовались. Один из них крикнул в ответ, что для них все равно – погибнуть сейчас или надорваться через год, сидя на веслах. Остальные хором подхватили требование товарища: пускай начальник прикажет расковать их немедленно, или они все побросают весла! Знают они эти господские посулы!..

Триерарх клял гребцов на чем свет стоит, топал ногами, угрожал отправить всех в серебряные рудники; но теперь эти жалкие угрозы не имели никакого смысла, и ему пришлось выполнить требование невольников. Матросы сбивали с них цепи, теряя драгоценное время и смертельно рискуя: на моих глазах двоих моряков и троих освобожденных ими гребцов смыло за борт. Больше я не мог оценивать происходящее: я успел перехватить весло, грозившее выпасть из уключины, и прыгнул на скамью под палубой, подменив погибшего невольника. Передо мной сел на весла один из помощников триерарха: перед лицом смерти не осталось ни рабов, ни хозяев.

Ветер дул восточный: мы отчаянно пытались вывернуть к востоку, в сторону Крита, кормчий наваливался на рулевое весло, но борьба была слишком неравной. А потом ветер внезапно переменился, и нас понесло на юг. Я понял, что к берегу Крита пристать не удастся; оставалось только пытаться удержать корабль на плаву, помогая бушующей стихии нести нас куда ей угодно. Я был довольно вынослив, и греб до полного изнеможения, и даже дольше, стирая в кровь ладони и едва не вывихивая руки. Остальные непрерывно вычерпывали воду. Но в конце концов слабость одолела меня, весло я упустил и чуть не свалился за борт. Кто-то схватил меня за шиворот и оттащил назад: потом мне помогли вскарабкаться на верхнюю палубу. Я выкашлял из легких воду, простерся на дощатом настиле и потерял сознание…

Очнулся я оттого, что меня непочтительно побили по щекам. Я вскинулся и приподнялся, ощутив режущую боль в груди и руках. Я лежал среди ящиков с оснасткой, прикрепленных к палубе.

– Все живы?..

– Ты жив, и благодари за это судьбу… господин, – мрачно ответил присевший напротив триерарх, который привел меня в чувство. Кариец кивнул в сторону. – Вот он тебя отыскал, и тебя уложили тут, а то смыло бы в воду, как половину моей команды!

Рядом на корточках сидел Артабаз, мокрый и растрепанный, в порванной по шву рубашке: он счастливо улыбался, видя меня живым. Я тоже улыбнулся ему.

Однако капитан рассматривал меня с нескрываемой неприязнью. Кариец подергал свою резную серебряную серьгу в виде полумесяца, потрогал золотое шитье на рубашке, обтягивавшей мощную волосатую грудь, думая о чем-то своем. Я уже понял, что буря прекратилась, хотя ветер дул упорный. Волны вздымались высоко, но уже не перехлестывали через борт: каждая следующая увлекала нас далеко вперед.