Нетрудно представить, какое смятение среди суеверных вавилонян вызвала такая кончина правителя. Сатрап, готовившийся вопрошать небеса о будущем своей земли, получил худший знак из возможных, заплатив богам собственной кровью, – и, вдобавок, оставил после себя преемника-иноземца! Многие устрашились этого знамения; а наиболее здравомыслящие, конечно же, винили в гибели Эриду меня самого.

Я поднялся на крышу один, чтобы говорить с народом. Я приблизился к ограждению – я очутился над тем самым местом, где когда-то повздорил с Демаратом, и мне был виден висячий сад. Зимой вьющиеся растения на дворцовых террасах были в цвету; теперь они все увяли. Солнце уже клонилось к западу, но жара и не думала спадать; и, несмотря на это, Дорога процессий была запружена людьми.

Шум тысячной толпы ударил мне в уши, и я покачнулся, поглядев вниз с высоты. Я различал яркие дорогие одежды и высокие шапки знати; но куда больше было грубых бурых накидок и некрашеных рубищ. Вдруг я с содроганием представил себе, что было бы, если бы я упал туда, к ним.

Я бы даже не разбился: вавилонская чернь разорвала бы меня на кусочки, как священную жертву своей ярости, чтобы упиться моей кровью… Но когда я приветственно воздел руки, все собравшиеся, задрав головы, воззрились на меня в благоговении. Им нужен был новый кумир взамен поверженного, и как можно скорее!

– Люди Баб-или1! – крикнул я. – Люди священного города!

Я обратился к собравшимся на аккадском языке, хотя среди них было много персов. Настала тишина… я слышал только медленные вздохи толпы, будто вся она сейчас дышала одной огромной грудью.

– Ваш правитель, которого все вы любили, пожелал узнать волю богов, взойдя на Эсагилу, – и великий Бел-Мардук явил свою волю, забрав его к себе! Я тоже любил Эриду и глубоко скорблю о том, что случилось!

Я сделал паузу, облизнув сухие губы.

– Мы делили с Эриду все государственные заботы, и он всегда слушал моего совета… Теперь я, Питфей Гефестион, принимаю вас под свою руку! Я так же, как он, буду защищать вас и заботиться, со мной вы не будете ни в чем знать нужды!

Собрание откликнулось слитным гулом. Потом я начал различать отдельные голоса: стоны сдавленных, проклятия, которые выкрикивали в основном мужчины, и благословения, которые звучали гораздо реже, больше со стороны женщин. Вдруг какая-то женщина крикнула: «Да живешь ты вечно!», словно я был фараоном в Египте и готовился принять божественную власть. После этого приветственные крики послышались со всех сторон, многие смеялись и рыдали от избытка чувств.

Меня охватил неизъяснимый восторг. Я раскинул руки, словно желая обнять всю эту необъятную толпу, которая сейчас принадлежала мне… словно я мог сотворить любое чудо на потребу этим людям, которые все сейчас любили меня! Постояв так несколько мгновений, я отступил назад, точно божество, которое жрецы уносят внутрь храма после церемонии.

Я спустился по лестнице, пошатываясь: голова у меня кружилась, и я присел на ступеньки у подножия. Что я сейчас наговорил людям Вавилона, и был ли это я?..

Я пытался убаюкать толпу сочиненной на ходу сказкой. А что, если происшествие с моим дорогим другом и вправду было знамением?

Я не верю, что боги или бог взирают на нас постоянно, что им есть дело до всех наших ничтожных дрязг: поистине, непомерно людское самомнение! Но сейчас, когда я говорил с вавилонянами, бессмертные видели меня! Это одно из тех мгновений, по которым судят всю жизнь!

Пусть даже это не приведет к успеху, как прежние мои политические начинания! Но боги видели и слышали меня – и теперь я останусь блюсти Вавилон, покуда мне велит это моя мойра.

Я долго лежал в горячей ванне, очищаясь от гнетущих мыслей, а потом поел в одиночестве: мне прислуживал молчаливый Артабаз, которому я был благодарен за понимание. Потом я пошел взглянуть, как Поликсена устроила детей. Артемисия и Медон лежали рядышком в кроватках, будто божественные близнецы, – будто не было в нашей супружеской жизни ни Фарнака, ни Эвтерпы…

– Он благотворно на нее действует, – сказала Поликсена, с улыбкой кивнув мне на мальчика. – Артемисия рядом с ним лучше ест и спит, и почти не капризничает.

Я был еще не в силах чему-нибудь радоваться, и задал только несколько важных вопросов. Конечно же, Поликсена не стала кормить Медона сама, – у нее было не так много молока; и, вдобавок, она заявила, что не хочет раньше времени лишиться зубов и испортить форму груди. Для моего осиротевшего сына моя супруга взяла кормилицу-вавилонянку – толстую и здоровую, с молоком жирным, как у верблюдицы. Но нянька у наших детей была одна на двоих – и, возможно, когда подрастут, они сроднятся куда больше, чем я и Гармония…

На другой день я вместе с женой посетил гробницу Эриду. Персидские цари высекают себе гробницы в камне – в скалах к северу от Персеполя упокоился Дарий, и там же будет похоронен Ксеркс. Однако Эриду умер слишком внезапно, и для него успели только вырыть яму, облицевав ее кирпичом, возведя кирпичные же стены и крышу и сделав ступеньки: чтобы те, кто чтит его память, могли оставлять у гроба свои приношения. Хорошо, что здешние мастера поднаторели в кирпичной кладке, и возведенная на скорую руку маленькая усыпальница моего друга выглядела не хуже дворцовых помещений.

Я подумал, что прикажу отделать ее яркими синими изразцами. Я оставил у простого мраморного саркофага сосуды с зерном нового урожая и благовонными маслами. А потом долго стоял на коленях, прижавшись лбом к холодному камню, – и думал, что Эриду ушел слишком далеко, так, что я уже не мог слышать его; или, быть может, он навсегда поселился во мне, и теперь его голос слился с голосом моего собственного сердца?.. Саркофаг был запечатан, по примеру египетских. Я решил, что не стану запечатывать саму гробницу, – и сокровищ внутрь складывать не буду, дабы ее не разграбили.

Эвтерпу просто закопали в землю на краю кладбища, насыпав могильный холмик, – скоро могила бедной ионийки потеряется в бесконечном ряду захоронений вавилонян. Но пока я здесь, я ни с чьей другой ее не спутаю.

Я возвращался во дворец с тяжелым сердцем, во власти печали, которая отныне всегда будет моей спутницей. Но теперь я был готов начать новую жизнь, один, – начать новый свиток, какая бы повесть на нем ни разворачивалась.

Первым делом я, конечно, уведомил обо всем Аместриду. Я не знал, как смог бы теперь смотреть этой женщине в лицо, – но, к счастью, еще несколько месяцев мне не придется видеть ее.

Царица прислала мне любезное письмо, в котором выражала большое сожаление по поводу моей утраты, – но соглашалась утвердить меня в качестве вавилонского наместника. Я трижды перечитал этот папирус. Я уже никогда не избавлюсь от сомнений! Но, возможно, Поликсена напрасно кивала на персидскую царицу, приписав ей такое черное дело. Возможно, для супруги Ксеркса смерть Эриду явилась такой же неожиданностью, как и для нас!

Мое самостоятельное правление пошло весьма успешно. Я был уже достаточно опытен, а этот восточный город – слишком стар и привычен ко всякой власти, кроме демократической. Хотя даже для вольнолюбивых Афин народовластие было еще в новинку.

Кончилось лето, наступила осень. И хотя в Вавилоне перемена погоды почти не ощущалась, я сознавал, что скоро мы опять окажемся заперты среди пустынь, лишившись возможности бежать… Я не собирался бежать – но чем ближе подходил день возвращения Ксеркса, тем сильнее я паниковал. Я все явственнее понимал, что не смогу приветствовать великого деспота с тою же непринужденностью, что и Эриду: раболепие вавилонян не было для них раболепием, а являлось преклонением перед высшей властью, естественным для азиатов, как дыхание! Пока нас было двое, за такие церемонии отвечал Эриду; а для меня одного это окажется непрерывным насилием над собой, которого я не выдержу! И что тогда ждет меня и мою семью?..