Я повернулся к Варад-Сину: меня переполняла жестокая и чистая радость.

– Без нужды оружия не обнажайте. Но если попробуют помешать… бей.

Варад-Син улыбнулся и поклонился. Хотя я был уверен, что при виде вооруженных до зубов иноземных воинов Ксантий убежит, поджав хвост. Я вспомнил его холодное рукопожатие, его омерзительные желтые глаза: такие, как он, способны только нападать кучей на одного.

Корабль отправился обратно на Родос. И еще до начала осени карийцы и мои вавилоняне вернулись, привезя обеих моих дорогих сестер и племянницу! Женщины моей семьи исхудали, обносились, тела их были еще покрыты кровоподтеками. Но они были живы – и почти здоровы, несмотря на истязания. Наши верные рабы постарели, мучились болью в суставах, но тоже оказались целы.

Ксантий даже не пикнул, когда мои воины пришли забирать их. Я не ошибся насчет него!

При виде меня, – такого сиятельного господина, – у Гармонии ослабли колени, и она хотела обнять мои ноги, плача от счастья… Но я не позволил ей и сам обнял сестру, гладя ее спутанные тусклые волосы.

– Теперь ты всегда будешь со мной, – сказал я.

Я снял для моих сестер и племянницы комнаты в одном из домов, хозяйки которых сдавали их приезжим. Многие семьи в Галикарнасе этим летом остались без мужей и сыновей. Отныне Кария стала домом для нас всех: как бы ни рассудили боги завтра.

А когда наступили холода, пришло известие о полном разгроме воинства Ксеркса при городке Платеи, на склонах горы Киферон. Греки уничтожили главные силы персов, Ксерксов огромный флот и великую конницу! И теперь эллины отомстят за себя, за пожарища своих городов, за многие тысячи убитых и уведенных в рабство, обрушившись на врага с таким же неистовством!..

Но царица Артемисия уцелела. И она возвращалась.4

Когда Артемисия ступила на берег, и я снова близко увидел ее, она казалась постаревшей лет на десять. Ее черные волосы были небрежно распущены; на ней было то же воинское снаряжение, в котором она покидала Карию, – и хотя эти серебряные доспехи по-прежнему блестели как новенькие, царица выглядела изможденным бойцом. Это была не только усталость от нескольких месяцев походной жизни: Артемисия, хотя на сей раз и не участвовала в битвах, видела море крови и страданий, потерпела чудовищное поражение вместе со своим царем и готовилась перенести его последствия…

Однако народ приветствовал ее с таким восторгом, точно возвратившаяся царица была Персефоной, которая принесла им весну. Для карийцев это означало конец изматывающей войны, даже недолгий мир был бы сейчас подарком!

– Смотри, Фарнак с ней! – вдруг вполголоса воскликнула Поликсена, указывая вперед.

Конечно, Фарнак не мог выступать рука об руку с Артемисией перед народом. Но он следовал сразу за царицей, оберегая ее. Мне показалось, что этот самонадеянный порочный красавец тоже изменился, побывав в такой переделке и повидав то же, что и его госпожа. Правая рука Фарнака висела на перевязи, и на лице была написана мрачная серьезность; но, по крайней мере, он остался жив – и, судя по всему, до сих пор был в милости у государыни. Если не больше…

Тут Артемисия скользнула безразличным взором по толпе встречающих, и заметила нас – меня и двух женщин. Гармония стояла слева от меня, по другую сторону от жены. Губы Артемисии искривила усмешка.

– Что ж, я вижу, у меня есть и прибытки, не только убытки! – громко произнесла она.

Гармония ахнула, неловко попытавшись прикрыться полой синего гиматия, а Поликсена в испуге схватила меня за локоть. Но царица больше не обращала на нас внимания: ей подали носилки вместо коня, и, забравшись в них, она устало откинулась на яркие сидонские подушки. Со всей своей свитой, считая и Фарнака, Артемисия направилась ко дворцу.

Когда толпа сомкнулась за ними, я повернулся к моим спутницам.

– Не бойтесь, – сказал я, посмотрев в голубые глаза сестры. – Дело не в вас!

Гармонии очень хотелось увидеть царицу, и я не мог ей отказать, когда она пожелала пойти со мной; Пандиона тоже просилась с нами, однако мы не взяли девочку, опасаясь давки и буйства толпы. Артемисия сегодня пребывала в отвратительном настроении и плохо владела собой – это я превосходно понимал; и, уж конечно, причиной этого было не мое своеволие. Но, тем не менее, когда я проводил Гармонию до дому, сестра продолжала корить себя за то, что навлекла на меня неудовольствие правительницы.

– В такой день поводом для гнева может стать любой пустяк! – воскликнула Гармония, когда мы прощались.

В глубине души я понимал, что она права. На несколько дней Артемисия затворилась в своем дворце, приводя в порядок дела, заброшенные в ее отсутствие, и обо мне не вспоминала. Но все равно – я и моя семья ощущали себя как приговоренные.

Это чувство усугубилось траурным настроением, воцарившимся в городе. Следом за правительницей начали прибывать корабли и обозы с ранеными и мертвыми, а также длинные списки погибших – скольких удалось опознать. Тяжелораненых оказалось не так много: большинство таких страдальцев умерли по дороге или были оставлены товарищами, поскольку не было возможности их перевозить. Но Галикарнас скоро наполнился плачем и стенаниями вдов и сирот и запахом смерти – смрадом разлагающейся плоти, гниющих ран и ужасным запахом горящих тел. За городскими стенами день и ночь пылали погребальные костры: хотя далеко не всем родные могли воздать такие почести, поскольку дерева не хватало. Надвигалась долгая зима, а с припасами было туго. Уже ощущалась нехватка еды, льняных тканей, лампадного масла и других необходимых вещей.

Я испытал все это, будучи сатрапом, – я помогал милетцам оправиться от удара, когда Ксеркс вернулся домой после Марафонской битвы; и я помню, как в дни моей юности Линд был в осаде. Но никогда еще я не наблюдал ужасов войны так близко.

Большинство женщин в городе в эти дни помогали ухаживать за ранеными – Гармония и Поликсена тоже захотели поучаствовать в благом деле. Сестре я дал разрешение, а наши с Поликсеной дети были еще слишком малы и постоянно нуждались в матери. У нее от такой работы могло пропасть молоко! Пандиону, разумеется, мы тоже не пустили. А вместо жены я ходил к больным сам, заодно приглядывая за сестрой.

Воинов выхаживали не только дома, но и при храмах, и в лагере за городскими стенами: они лежали рядами на войлочных подстилках, под навесами – и просто под открытым небом. Мы с Гармонией навещали их вместе с другими, в сопровождении наших рабов; сбиваясь с ног, мы выполняли суровые указания лекарей. Когда выдавалось время, я присаживался возле раненых и пытался выспросить, что делается теперь в Элладе и каковы настроения греков. Меня узнавали – кто мог, отвечал мне охотно, делясь пережитым, но солдаты Артемисии мало что могли сказать. Они помнили только, как их смяли и беспощадно уничтожали; помнили ужас, овладевший всеми, когда они падали под ударами спартанских мечей и их топтали враги и свои… Теперь эти простые вояки только неустанно благодарили судьбу за избавление – и за то, что не они, а персы во главе с военачальником Мардонием приняли на себя основной удар!

Несколько раз я видел в лагере саму Артемисию – царица опять была одета по-мужски, с волосами, заплетенными в косу; очевидно, так ей было привычнее появляться перед мужчинами и воинами. Она сосредоточенно склонялась над ранеными, увещевала и расспрашивала их. Карийская правительница, конечно, тоже замечала меня и мою возню с солдатами, но мы с ней еще не обменялись ни словом.

Фарнак за прошедшие дни не навестил нас ни разу. Какие-то срочные дела потребовали его отъезда – или, возможно, Артемисия запретила ему видеться с нами?..

Когда кончилось самое горячее время, Артемисия наконец-то послала за мной.

Я, конечно, был взволнован; но меньше, чем в день ее прибытия. Я чувствовал, что общие печальные хлопоты сблизили нас, а мое бескорыстное участие в делах города произвело на царицу благоприятное впечатление. Я тщательно оделся, наполовину по-персидски, как обычно, – я теперь почти всегда надевал штаны, даже дома. Нетрудно понять, почему я так свыкся с этой частью костюма.